Позади фронта [= Полевая жена] - [29]

Наконец, они расстались. Раненый пилот махал Шурочке рукой. Она вприпрыжку бежала по аллее и радостно приветствовала встречных раненых, которые нарочно собрались здесь и расселись на скамейках, чтобы посмотреть на нее.

У ворот она остановилась и последний раз помахала всем. Копылов начал заводить мотоцикл.

— Я ведь скоро, правда? — счастливо улыбаясь, спросила Шурочка.

— Ты к нему приезжала?

— К нему, — сказала она, перестав улыбаться.

Он дождался, когда она уселась, и рванул с места. Выехав на прямое шоссе, вцепился в руль и прибавил газу. Шурочка молчала, только судорожно стискивала руки, когда взбесившийся мотоцикл подскакивал на выбоинах.

Он сидел в своей каморке и перечитывал последние письма из дому и от знакомых ребят, с которыми только недавно наладил связь. Из них кто так же, как он, служил в армии, кто был демобилизован по ранению. И хоть у всех у них судьба сложилась по-разному, общим было то, что все чего-то ждали от будущего, которое настанет сразу после войны.

В открытое окно донесся детский голос, что-то кричавший по-немецки. Федор высунулся наружу. Знакомый мальчик в вельветовой курточке бежал по дорожке между кустами яблонь, задрав голову кверху, должно быть, гнался за бабочкой или жуком — Копылову не было видно. Тропинка, посыпанная розовым гравием, круто отворачивала влево, но мальчик так разогнался, что не мог ни переменить направление, ни остановиться — высылался в рост и проехался по земле. Восторженный крик враз осекся, сменился судорожным плачем взахлеб. Копылов не стал спускаться по лестнице через захламленный нижний этаж — выскочил из окна. Мальчишка услыхал шаги и поднял лицо. Не то от испуга, не то от удивления перестал реветь, только слезы продолжали еще блестеть на перепачканном лице. Копылов присел возле него на корточки. С минуту оба они, взрослый мужчина и ребенок, рассматривали друг друга. Мальчик на время забыл про боль, в светлых глазах его притаилось любопытство и настороженное ожидание.

— Вот видишь, можно и не хныкать, — сказал Копылов.

Лицо мальчика просветлело, губы, надломленные выражением недавней боли и обиды, расправились в щедрой улыбке. Копылов поднял его с земли. Одна коленка была сильно расцарапана, и мальчишка, увидев кровь, опять скривился.

— Ну, ну. Есть о чем, — остановил его Федор, и ребенок снова улыбнулся через силу, хоть из глаз все равно выкатились две большие слезины.

— Идем ко мне, что-нибудь придумаем. — Копылов взял его на руки, и тот без страха прижался к нему теплой и влажной щекой.

Ранку обмыли одеколоном и перевязали бинтом — у Копылова случайно завалялся индивидуальный пакет. Мальчишка терпеливо перенес боль. Он уже давно перестал пугаться русских. Ему даже понравилось на квартире у офицера, он не прочь был поиграть на полу.

Он не отстал от Федора, когда тот вышел на улицу. Щекочущими мягкими пальцами ухватился за руку и сопровождал его до штаба, наверное, испытывая удовольствие от того, что шагает рядом со взрослым и что все могут видеть его перебинтованную ногу.

— Старший лейтенант! — звал Копылова бегущий по улице дежурный по части старшина Брызгалов. — Перебазировка!

Заряженный радостным нетерпением, он промчался дальше, упоенно оповещая всех встречных:

— Перебазировка!

Когда загружали на машину сейфы и ящики со штабными документами, среди всеобщей суматохи и беготни Копылов много раз замечал притихшего в стороне мальчонку — его большие расширенные глаза.

На новом месте долго не простояли. Кольцо армий плотно сжималось вокруг Берлина. Батальон опять раскидали на два аэродрома, и Копылов снова был назначен старшим комендатуры.

Только в самом конце апреля съехались в одно место, на этот раз — западнее окруженного Берлина. БАО разместился в казармах бывшего немецкого авиаучилища. Над аркой центральных ворот болтались сколки обитой прикладами фашистской свастики. Под штаб заняли двухэтажный корпус. При немцах здесь была канцелярия и финчасть: в стальных сейфах, вделанных в массивные стены, остались пачки денег. Подобрать ключи к сейфам не удалось — пришлось взломать. Полусотенные и сотенные бумажки раскидали по всему дому. Посыльный и дежурный по штабу смели их и сожгли.

Мельком встречая Катерину в столовой, Копылов исподтишка останавливал взгляд на ее располневшей фигуре. Ей приходилось ежедневно делать тяжелую работу, и она справлялась как ни в чем не бывало, хотя стоило ей попроситься, ее, как и других женщин в подобных случаях, отпустили бы в тыл…

Иногда Федор, с пугающей его самого явью, представлял себе голозадого карапуза, ползающего по траве, и тогда ему хотелось поговорить с Катериной наедине. Но он всегда заставал ее с Тосей и не отваживался начать. После того, как он оставил Катерину, Тося смотрела на него не иначе как на бессовестного обманщика.

Сегодня в кухне была одна повариха.

— Незачем и знать, где она, — серьезно сказала Тося. — Иди к своей раскрасавице, та приголубит. И на кухне нечего делать постороннему. Хоть ты и начальник у себя там, а мне бояться нечего — уходи!

Из-за притворенной двери вышла Катерина.

— Ну вот, явилась. Звали тебя? — накинулась на нее повариха.