Позади фронта [= Полевая жена] - [28]

Он торопливо переоделся. Остальные вещи свои комком спихал в гимнастерку и рукавами связал в узел, чтобы удобней нести.

Катерина попалась ему навстречу, когда он спускался. Она увидела узел в его руках и спиной прижалась к деревянным перилам, уступая ему проход.

— Катя…

Она подняла на него отрешенные холодные глаза.

— Катя, — повторил он пересохшим ртом. Она сильнее придавилась к перилам.

— Проходи. Некогда мне.

Остаток дня просидел в радиобудке — после обеда прибыла штабная рация. Вместе с радистами приехал Сидельников. Он сообщил, что завтра-послезавтра нагрянут остальные — основной аэродром будет теперь здесь. Наступление развивалось успешно.

Последние самолеты садились на заправку в четыре часа дня, после этого сразу настала тишина.

Багнюк и Шурочка все не возвращались. Копылов измучился от ожидания: в открытую дверцу будки ему было видно участок шоссе до самой окраины Вальдхаузена. Штабная полуторка показалась только к вечеру. Машина остановилась напротив штаба. Шурочка, не замечая подошедшего Копылова, вбежала на второй этаж в свою комнату. Он поднялся за нею. Сидя на полу перед раскрытым чемоданом, Шура укладывала вещи.

— Я нашел приличную комнатешку… — сказал он.

— Помоги закрыть. — Шура подтолкнула к нему набитый чемодан и стала скручивать постель.

Он за один раз поднял ящик с медикаментами и чемодан. Шура надела через плечо санитарную сумку и забрала постель.

— Не нужно в машину грузить: это здесь, рядом, — сказал он, когда Шурочка направилась к полуторке.

— Я буду жить с Викой, — не глядя на него, сказала она, стараясь забросить узел через борт.

Багнюк помог ей.

Копылов и Багнюк ходили в героях. Наградные были утверждены в штабе армии: Копылову — «Отечественная война» второй степени, Багнюку — «За отвагу». Вскоре должен появиться указ — в конце войны их едва успевали печатать.

Ожидалась новая перебазировка. Передовая продвинулась далеко на запад, за Одер, даже по ночам не стало слышно разрывов снарядов. Утрами Копылов пробуждался от машинного рева, техники начинали прогревать моторы перед вылетами.

Порядок в его холостяцкой квартире один раз в три-четыре дня наводила старуха-немка — теперь она была в распоряжении начальника КЭЧ Сидельникова, он ежедневно давал ей задания, где прибираться. За это ей отпускали обеды из офицерской столовой.

Шурочка упорно избегала встреч наедине. Он ни разу не застал ее в клубе — она перестала бывать и там. Неужели он стал так противен ей?

В свободные часы Копылов стал учиться водить мотоцикл. Тот, что достался ему от прежних хозяев дома, оказался исправным. Он выбирал всегда одно и то же место. Южнее Вальдхаузена на двенадцатикилометровом участке шоссе движения почти не было: разрушенный мост не стали восстанавливать. Выжимая из трескучего мотора предельную скорость, Копылов отводил душу. Он довольно легко утешался, отдаваясь мечтам о скором послевоенном будущем. В конце концов свет не сошелся клином на Шурочке.

Он только что миновал крайний дом, на фасаде которого качались две перевернутые буквы от старой вывески — кажется, была аптека. Впереди по середине шоссе шла Шурочка. Она подняла руку, еще не разглядев, кто едет. Он затормозил и остановил мотоцикл, обдав ее отработанным газом.

— Ты куда?

Она закашлялась, отмахиваясь от едкого выхлопа.

— В Шенвальде.

— Если не страшно, подвезу.

Она поколебалась только мгновение и села позади, обвив его руками. Встречный ветер упруго бил в лицо. Шурочка пряталась за его спиной. Оба молчали. Он решил, что поговорит с нею на обратном пути. Не станет же она ночевать в Шенвальде.

Мост был обрушен, но можно было перебраться на другую сторону по балке. Шурочка, раскинув руки в стороны, первая перешла на тот берег. Копылов еле сумел перевести за нею тяжелый мотоцикл. Отсюда уже было недалеко. Показалась кирха, ее острый шпиль поднимался над рощей и домами. Шурочка попросила свернуть влево к четырехэтажному зданию, расположенному посреди парка. Здесь размещался эвакогоспиталь. По аллеям в синих халатах и хлопчатобумажных пижамах бродили выздоравливающие.

Шура спрыгнула с сидения и побежала по аллее к центральному входу. Раненые смотрели ей вслед. Федор прислонил мотоцикл к ограде, достал из кармана пачку немецких сигарет под номером.

Шура долго не появлялась. Он закурил вторую сигарету. Трое солдат на костылях приблизились к нему.

— Разреши сигарету, старшой, — попросил один из них, по праву раненого панибратски опуская полное звание офицера.

Копылов протянул пачку. Каждый вытащил по две сигареты: одну прикурил, вторую, про запас, спрятал за ухо.

— Летчик? — спросил один, уважительно кивнув на петлицы Копылова.

— Не совсем, — заскромничал Федор. Он не выдавал себя за настоящего авиатора, как многие офицеры из БАО.

— Лежит тут один обожженный и нога прострелена. На сорок шестом вылете подфартило. Больше уж поди не придется: говорят, до Берлина рукой подать. Мы свое, считай, оттрубили.

— Оттрубили, — подтвердил Копылов рассеянно. Он разглядел Шурочку в конце аллеи. Она склонилась над инвалидной коляской на велосипедных колесах. В ней сидел раненый, выставив перед собой на тележке загипсованную ногу. Больше Федор не слышал, про что говорили солдаты. Он смотрел, как по дорожке катилась коляска и раненый ловко управлял ручными педалями, а Шурочка не отходила от него. Федор был уверен, что это и есть тот самый летчик, с которого он сдирал тлеющую куртку.