Позади фронта [= Полевая жена] - [23]

— Чему ты радуешься? — спросила она.

— Совсем не радуюсь, — сказал он примирительно, хоть и не понял, чем обидел ее. — Тебе не нравится вино?

— Вино как вино. — Она ушла к окну. В черном стекле отразилось ее лицо, она смотрела вниз, и глаза были прикрыты веками.

— Что с тобой, Шура? — он тихо подошел к ней и опустил ладонь на шершавый серебристый погон.

— Ничего, пройдет. — В ее голосе слышались слезы. — Это все не в зачет.

— Что не в зачет?

— Ну, это время — война и все эти дни, встречи… — объяснила Шура. — Прутский так считает. Он недавно был тут, приезжал с визитом. — Она усмехнулась и подняла мокрые глаза. Их взгляды встретились в оконном отражении. — Прутский говорит: «Все на войну спишется». Та полька, у него не настоящая жена — пепеже, настоящая — я. Выкручивался и ломался передо мной, как актер. Я его гнала. А он прав: все мы теперь живем, словно все делаем понарошку. Будто и не свою жизнь живем, а взятую напрокат.

Она подошла к столу и судорожно, залпом допила вино.

— И ты такой же, как другие, — почти выкрикнула она. — Станешь спорить? Может, обидишься? Было бы не так, ты бы не завалился ко мне среди ночи да еще с вином.

Пламя вздрогнуло и стало оседать, почти проваливаясь в сильно нагоревший фитиль. Едко запахло бензиновой копотью. Шура достала трофейный немецкий светильник — глиняную плошку с фитильком, залитую стеарином. Этим добром в БАО запаслись все. Успела поджечь фитиль, прежде чем коптилка потухла. Света от плошки было меньше, и потемки в углах стали гуще.

Шура сама налила в оба бокала. Они опять сели за стол друг против друга. Не было между ними только той непринужденности, как вначале.

— Понимаешь, — внезапно обмякшая Шурочка подняла на него доверчивый взгляд. Ее глаза все еще влажно поблескивали, но она уже перестала плакать. — Понимаешь, мне стало жалко этих Иоганна и… как ее…

— Инну Плюш, — подсказал он.

— Иоганна и Инну. Ведь и на них эта война свалилась, и все полетело. А была семья… Я стала ужасно завистливая — завидую всем, у кого была свадьба, настоящая свадьба — не полевая. У этих, Инны и Иоганна, наверно, дети были. А где они теперь?

— Они здесь, рядом.

— Кто они?

— Дети. Прятались от нас на чердаке, с ними старуха.

— Дети? — всполошилась Шурочка. — Где они? Почему ты молчал? Куда вы их девали? Нужно их накормить. — Шура выволокла из угла чемодан и стала рыться в нем, нетерпеливо перешвыривая вещи, пока не нашла бумажный сверток с печеньем.

Копылов светил перед нею, направляя фонарик под ноги — это был круглый американский фонарик с очень сильным лучом. Внутренний замок из двери в комнату, где поместили старуху с детьми, был выдран. Сквозь отверстие виднелось пламя свечи.

Едва скрипнула дверь, старуха встрепенулась, будто все время была наготове. Раскинув костлявые руки, спиной загородила спящих на диване детей. Сквозняком едва не задуло свечу — тень от немки взлетела на потолок.

Разглядев за спиной офицера женщину, старуха немного успокоилась, но по-прежнему была настороже. Шура тихонько подошла к постели. Мальчик и девочка спали — носами в одну подушку, беспокойно раскидавшись на постели. Федор посветил на них, но Шурочка замахала на него, и он отвел луч в сторону.

Шура отдала старухе сверток и попятилась из комнаты на цыпочках. Он вышел следом, притворив дверь, и в замочную пробоину увидел воспаленные, недоверчивые глаза старой немки.

Возвратились в Шурину комнату и стояли посередине в неловкости.

— Ты где устроился? — спросила она.

— Нигде. Хотел занять комнату рядом, да пришлось их поместить.

Шура растерянно передвинула плошку, пламя заметалось между просвечивающими мушкетерскими сапогами.

В дверь громко, требовательно забарабанили.

— Кто там? — крикнул Копылов, раньше чем Шура приложила палец к губам.

— Приехали остальные. У Битнева новый приказ: полеты начнутся сегодня утром, — сообщил Игумнов и прогромыхал сапогами по лестнице вниз.

Только теперь оба они услыхали за окнами перекатистый шум моторов — колонна бензовозов и грузовиков с боеприпасами словно подкралась к деревне. Шура задула огонь и в темноте подняла жалюзи. Сквозь редкую листву кустов в окно немного вскользь одновременно били несколько автомобильных фар.

Большая комната внизу была переполнена. Кое-кто еще упрямился, пытался урвать лишнюю минуту для сна, отворачивался к стене, натягивая на уши воротник шинели.

— Подъем! Подъем! — в два голоса горланили лейтенант Игумнов и старшина Брызгалов. Солдаты спросонья наспех наматывали портянки, свертывали самокрутки, неохотно уходили из душного тепла в прохладную свежую темень. Дверь была открыта настежь. Приехавшие толпились на крыльце, без нужды болтались по дому. Папиросные затяжки освещали невыспавшиеся лица.

Озабоченный, нервный от бессоницы лейтенант Битнев — его назначили на должность начальника ГСМ вместо Никитина — наседал на Игумнова.

— Где емкости устанавливать? Мне нужно сливать горючее. У вас тут ни хрена не готово.

— Тебя ждали, когда приедешь — распорядишься, — ехидничал Игумнов.

— Если через полчаса не смогу отправить колонну во второй рейс, напишу рапорт.

— Не найдешь бумаги, попроси — дам. Строчи на здоровье, только без ошибок. А то один был такой: все писал, а запятые не умел расставлять, так начальник РАБа ему же вкатил выговор.