Повстанческая армия имени Чака Берри - [43]

Не может, это верно. Но Летов молчит и это его молчание означает, что ничего не бывает «в другой раз». Все бывает только сейчас, сегодня. А завтра уже не поправишь. Вечная память, вечная память!

Он молчит и глядит в потолок палатки. В нем нет ни благодарности за сухую одежду, ни осуждения. Ему, по всей видимости, просто нет до меня дела. Ну, не хочешь ты, Рома Неумоев, лезть на Лысую Гору, ну и ладно. Сиди, блох лови. Он молчит. Это мое дело, куда и зачем лезть. Но он думает, что залезть-то все ж таки надо! Что бы там, ни было, а на Лысую Гору, вот, надо, таки, залезть.

Дождь окончательно переходит в ливень. И остается только уснуть в надежде, что когда мы проснемся, дождь все-таки кончится. Должен же он когда-нибудь кончиться. Все, ведь, когда-нибудь заканчивается. Ведь Бог — это страх боли смерти!? Но и это, все равно.

Вода тем временем стала проникать в палатку. Из тысяч путей, она непременно найдет один-два, чтобы добраться куда надо. С потолка палатки капли стали попадать на одеяло. Снизу тоже было не так благополучно, как хотелось бы. Долго нам тут без костра и горячей пищи не просидеть. Это ясно. Как только дождь поутих до мелко моросящей сыпи, мы решили сниматься и уходить в сторону Златоуста. Когда мы добрались до города и зашли в первый, на окраине продуктовый магазин, чтобы прикупить немного дешевой консервированной капусты в томатном соусе, дождь прекратился. Летов на Лысую Гору не попал, чего же ему еще лить. Понятное дело.

Мы пошли вдоль берега реки Ая и вышли на трассу. Метрах в ста от нас, на дорогу быстро, озираясь выскочил, какой-то человек, и увидев нас быстро скрылся обратно в лесу. Видимо это был беглый каторжник. Я слышал, что вблизи самого Златоуста есть зона, ну, то есть тюрьма. Вот из нее, он видимо, и сбежал. Машин на трассе не было. А если бы и были, на что он рассчитывал, не понятно. Мы постояли немного, посмотрели ему вслед и перешли на другую сторону дороги. Это был распадок между двумя грядами гор в районе перевала. Река Ая являет тут собой мелкие, горные ручьи со студенной водой. Они успокаивающе журчат и перекатываются через скользкие камни. На берегу такого ручья мы снова поставили палатку. Приятно было посидеть у костра, вслушиваясь в это равномерное журчание и подумать. Про Лысую Гору, беглового каторжника, и еще про многое другое. Над перевалом клубились облака. Спокойно, но предупреждающе. На тот случай, если бы мне или Летову снова захотелось полезть на Лысую Гору.

Вот вы говорите, Летов, Летов… Летов — инстинктивный христианин. Нет, ну хорошо, это не вы говорите, это я говорю. Вы — думаете. А ведь это может оказаться и не так. Правда ведь? Вот Хайдеггер, с Сартром утверждают, что я — это то, что я делаю. Это что же значит, если бы я своих песен не писал, то меня бы теперь и не было? То есть, по крайней мере, не было меня такого, каков я есть теперь. Не могут же они всерьез утверждать, что меня совсем бы не было. Ведь это же нелепость какая-то. Ну хорошо, я был бы не таким, каков теперь. Но ведь это был бы тем не менее я, Роман Неумоев. Коли я засыпаю Романом Неумоевым и просыпаюсь им же, вон уж сколько лет. На это Хайдеггер заявит, что если бы, да кабы, то во рту бы вырасли грибы… То есть раз я все эти свои песни написал, и стал таким каков теперь, то стало быть, никак уж не могло быть иначе. И, стало быть, опять-таки, он, Хайдеггер этот, прав, и я теперь есть, то чем я стал, написав все эти свои песни. Экая язва, этот Хайдеггер! Ведь непременно так повернет, что выходит именно как он и говорит, и тут уж деваться некуда. Тут уж дважды два — четыре, и не психуй! Не рыпайся.

А вот течет мимо меня река. Течет она, и все в ней непрерывно меняется, и все в ней постоянно происходит. И называется эта река Ая. И никто не может сказать, что она есть такое. И она сама этого сказать не может. И если не станет тех, для кого она называется Ая, то от этого она течь не перестанет, не исчезнет, и будет все так же течь и журчать, натыкаясь на скользские, гладкие камни и убегая от них.

Эх, чего тебе надо, человек?! Живи. Никого не трогай. Ешь когда голоден и пей, когда испытываешь жажду. Если хотят чего-то отнять — отдавай. И не бери чужого без спросу. Дни твои будут течь как река и когда придет срок, воды этой реки утекут в океан и там станут рябью на поверхности и прозрачным льдом на окраинах ледяных полей. Ибо ничто не исчезает в этом мире окончательно, а только переходит из одного состояния в другое. И так без конца. Безсмыслица, скажешь ты? Наш ад — это жизнь впустую, скажешь ты. А ты знаешь, что такое жизнь? Ты знаешь? Нет, ты этого не знаешь. И никто не знает. А все только говорят, да делают вид. И что же тогда жизнь впустую, а что — не впустую? Не знаешь? И никто не знает. И никогда не узнает. И слава Богу! Потому, что если только узнает, то сразу либо умрет, либо ума лишится.

Неужели дружище не хочется жить?

Даже если терпеть нестерпимую боль

И смотреть в эту темную, звездную высь

Что раскинулась перед тобой

И стоять на холодном ветру,

Ураганном, что только держись

И с холодною ясностью осознавать,