Поветрие - [32]

— Показать? Отчего не показать. Но не воображайте, что вы сохранили на него какие-либо права. Идите за мною.

С горделивой осанкой направился он через анфиладу комнат к детской. Послушно, как овца на веревке, последовала за ним отверженная супруга. С невыразимой грустью окидывали ее взоры эти комнаты: когда-то она была полновластною в них царицей… Эта мебель… А! Да ведь мебель — ее собственность?

— Monsieur!

Муж остановился.

— Plait-il, madame [62]?

— Ведь мебель эта — моя?

— Вы забыли, что оставили ее сыну.

— Правда! — печально потупилась она.

Кормилицы не оказалось в детской. Сынок разрозненной четы покоился в колясочке. Положив на уста, в знак молчания, палец, Куницын пригласил жену глазами заглянуть в коляску. Во взорах юной матери вспыхнула яркая искра: на кружевной подушке почивал перед нею, со сложенными на груди ручками, полненький, свежий младенец.

— Как он вырос, да и какой беленький! Совсем не такой пунцовый, как прежде, — восхищалась Моничка, бессознательно опускаясь на колени перед коляской и крепко целуя малютку.

Тот проснулся и запищал.

— Бедненький! Разбудила! Голюбцик, синоцек мой! Она бережно подняла его с подушки.

— Засни, мой ангельчик, засни!

Но ангельчик, взглянув прямо на мать, забарахтался на ее руках и завопил благим матом.

— Он вас не узнаёт, — заметил с важностью отец и заманил маленького крикуна пальцами. — Поди ко мне, пузан, к папаше поди.

Мальчишка замолк и потянулся к папаше.

— Пай, Аркаша, паинька-заинька. Вы видите, сударыня, что и сын-то вас знать не хочет. Мама — бяка, папа не отдаст тебя маме, мама — бяка, — убаюкивал достойный родитель своего наследника.

Молодая мать, не удерживая уже рыданий, прислонилась в изнеможении к комоду.

— Будет, сударыня, будет комедь-то ломать! — сухо заметил муж, на отвердевшее сердце которого смертельная горесть бедной женщины начинала оказывать размягчающее действие. — Вы видели своего сына, более вы ничего не требовали. Можете идти своей дорогой.

Пошатываясь, она с умоляющим взором сделала шаг в направлении к жестокосердому, потом вдруг дико захохотала и ринулась вон из детской. Озабоченно посмотрел ей вслед Куницын и принялся опять укачивать малютку:

— Баю, баюшки-баю,

Колотушек надаю…

Когда убаюканный таким образом сынок задремал, он уложил его обратно в коляску и завернул в кухню распушить мамку: зачем оставила своего питомца одного? Затем он воротился в кабинет.

Чтобы рассеяться, он взялся опять за розовую записку. Но она не могла уже вызвать на губах его прежнюю улыбку; моргая, морщась, он погрузился в думу и бессознательно уронил на пол письмецо. Внезапно он встрепенулся и большими шагами пошел к выходу.

— Человек! Предстал человек.

— Беги, что есть духу, и вороти барыню.

— Сейчас, я только за шапкой…

— Не до шапки! Беги как есть. Да двигайся же, тюлень!

Но бесполезны были тревоги разжалобившегося мужа: вернулся человек, но не вернулась с ним барыня.

— Ну, что ж, не нагнал?

— Никак нет-с. Взял извозчика, покатил в одну сторону — не видать, повернул в другую — и там след простыл.

— Так, видно, суждено было! — пробормотал Куницын и поднял с полу записку.

И Наденька у себя тщетно ожидала возврата кузины. Когда же, несколько дней спустя, она переходила Невский, то мимо нее пронесся на рысаке щегольской фаэтон; в фаэтоне сидела, с разрумянившимися от первого осеннего мороза щечками, в роскошной бедуинке Моничка; рядом с нею — сизоносый, в морщинах, старикашка в собольей шапке, оглядывавший спутницу с тривиальной улыбкой. Но юная львица, казалось, не замечала его: с радостным беспокойством засматривалась она в противоположную сторону, где нагонял их на заводском вороном удалой конногвардеец.

XVII

Что за комиссия, Создатель,

Быть взрослой дочери отцом!

А. Грибоедов

А туча все грознее надвигалась над бедной Наденькой…

Вскоре после вышеописанного эпизода, в полдень пасмурного ноябрьского дня студентка была вызвана в кабинет отца пред трибунал обоих родителей. Более всего поражало в молоденькой, еще так недавно молодцевато-энергической девушке клеймо безграничной скорби, почти безнадежности, наложенное на личико, на всю фигуру ее.

— Voila, — ткнула на нее указательным перстом мать, — jugez vous meme [63]. Прежняя ли это наша Наденька, свеженькая, осанистая, которою мы имели полное право гордиться перед светом?

— Вы посылали за мной, папа, — отнеслась к отцу бесстрастным, беззвучным голосом девушка. — Чего вам от меня?

— Mon amie, — обратился он к супруге, — объясни ты: ты мать.

На категорически поставленный вопрос бледное лицо Наденьки мгновенно вспыхнуло ярким румянцем; потом опять побелело, побелело более прежнего.

— Так неужели правда?

— Правда… — чуть внятно прошептали ее посиневшие губы, и в глазах у нее загорелся зловещий огонь решимости смерти.

— Наденька! — в ужасе вскрикнули в один голос родители. — Но как это случилось?

— Случилось?.. Я состою в натуральном браке.

— В натуральном браке? — протяжно повторил отец. — Это еще что за выдумки? И, верно, с этим оборвышем-студентишкой?

— Да, с Чекмаревым.

— Ну, так и знал! Дай им на мизинец воли, они взлезут тебе на голову. Да как ты, однако, смела без позволения родительского?