Повесы небес - [35]

Правда, Межпланетное управление колониями может задать мне взбучку, но в свете вечности, даже МУК должно благодарить меня за содеянное. В их настоящем состоянии у этих земляных пучеглазых пчел отсутствовали агрессивность, чувство борьбы и завершенность, требующиеся от производительных рабочих сил. Проникновение протестантской морали трансформирует Харлеч в первоклассное колониальное владение Земли.

— Ты, кажется, чем-то поглощен, Джек, — оторвал меня от раздумий голос Реда.

— Наверное, я переутомился. Извини меня, Ред. Мне еще нужно выполнить несколько дел, а на последующие два или три дня я хочу исчезнуть, чтобы немного почитать, — я похлопал по «Блэкстоуну», спрятал книгу в карман, попрощался и ушел.

По направлявшейся в деловую зону ленте, а затем, пересев на другую ленту, я добрался до станции, где сел на южный поезд, доехал до станции, расположенной у футбольного поля, и еще раз прогулялся по позднему осеннему лесу, направляясь к кораблю, в его хранилище земной культуры.

Рано или поздно, но мой кореш придет к тому же заключению, что и я; и было крайне необходимо, чтобы я один овладел искусством и наукой кибернетики. Иначе Ред, со своим новым интересом к религии, превратит весь Харлеч в планету, где в каждой спальне окажутся пересчитыватели бусин74********* 74. Адамс опасается, что пропаганда и методы Реда, учитывая его любовь к мелодраме ("мыльным операм"), превратят харлечиан в католиков с сексуальным уклоном, с обливающимися кровью сердцами. Рано или поздно Ред поймет, что имя «Бубо» является акронимом[69] от харлечианских слов "бастуй ундел бофлик", которые переводились как "энергетический поток с сеточной структурой" и означали компьютерное устройство по анализу систем.

На Земле его назвали бы "Купс".

Глава седьмая

Еще не кончился летний семестр, а Ред создал жизнеспособные отношения со своими студентами на уровне плотских удовольствий. А мне понадобилась еще неделя осеннего семестра, прежде чем удалось установить интеллектуальный контакт с одним единственным студентом. Но день мой пришел с такой ослепительной вспышкой чувств, что заставил потускнеть воспоминания об одиночестве.

Как я уже упоминал, концепция красоты на Харлече определялась не очень четко, как я полагал, из-за отсутствия контрастов и ярких красок в жизни харлечиан под поверхностью. В моем первом курсе по эстетике я рассчитывал на диапозитивы с картинами великих художников Земли. По довольно невероятному результату, полученному на заключительных экзаменах — средняя оценка 3,8 при максимальных 4,0 — я понял, что картины привлекли внимание и я повторил их показ в начале осеннего семестра. Лекции по эстетике приходились на последние три дня недели. Среди недели я организовал показ знаменитых картин из истории Земли, оставив под конец «Закат» Крамера. Крамер был моим любимым художником и хотелось на нем задержаться.

— Мы все видели и ощущали великолепие заката, — заливался я, — потому что нигде природа не проявляет большего расточительства с таким стихийным излиянием красок. По мне, картина передает это великолепие гораздо лучше, чем любой настоящий закат. Когда я вспоминаю закаты, я вспоминаю закат, изображенный Крамером. Его видение изменило мое видение. В его картине не столько то, что он видит, как то, как он видит и как его видение влияет на наш способ видения. В этом и состоит истинная сущность по-настоящему великих художников. Земная концепция романтической любви между мужчиной и женщиной была обогащена гомеровским видением Елены, а мое представление о закате было изменено кистью умершего художника.

В своем восхищении художником я совершенно забыл, что разговариваю с нечеловеческой аудиторией. Когда зазвучал сигнал и зажглись люстры, класс начал пустеть и я был несколько огорчен, собирая свои заметки. До сей поры я старался представить себя суровым человеком воли, а тут дал волю эмоциям по поводу Крамера. Я чувствовал, что несколько пал в глазах студентов.

— Джек, — обратилась ко мне студентка, — можно поговорить с тобой о закатах?

Это требование доставило мне до некоторой степени чувство удовольствия и я повернулся к зеленоглазой и златокудрой самке.

— Конечно, милая, — ответил я.

— Ты рассказывал о чем-то, что нельзя взвесить или измерить. Я слушала, не вслушиваясь. Сегодня я вслушалась, как ты говорил о «Закате» Крамера, но слова не доходили до меня. В твоих словах заключен какой-то другой смысл. Пойдем со мной в обсерваторную башню и ты покажешь мне, как надо наблюдать закат.

Я взглянул на часы. На поверхности близился закат.

— С радостью, милая, — сказал я, в первый раз ощущая гордость, которую чувствуют учителя, пробуждая понимание в умах учеников.

Мы заторопились. Дни становились короче, а до круговой рампы, которая вела на обсерваторную башню, надо было пройти почти милю. Широко шагая рядом с девушкой, я не мог сдержать мысленного восхищения красотой ее форм и осанки. Казалось, она грациозно струится и все ее члены находились в непрерывном и плавном скольжении, за исключением двух высоких и широко расположенных грудей, покачивавшихся под тканью ее платья, словно лопатки присевших перед прыжком котят. Груди были столь трепетны, осязаемы и притягательны, что я резко отвел от них глаза и прочел про себя молитву.