Повести. Рассказы - [31]

И какой чудесный человек Анна Михайловна!

Говорят, дрянь сама лезет под ноги, а хорошего человека надо искать. Иногда упорно и долго. Найдешь, добудешь себе такого хорошего человека, друга — считай, разбогател неимоверно.

Вот таким богатым ехал я к себе домой из Воронежа.

Поезд пришел на нашу станцию под вечер. Автобуса в Ключевое почему-то не было. Я не захотел его ждать и отправился пешком.

Шел сухим оврагом и горланил разные песенки. Брел березовой рощей и слушал, как шуршали под ногами золотые листья, как резвились синицы, и думал, что Сергей Сергеевич не такой уж плохой человек, если его не раздражать, не делать ему наперекор. Думал о том, как буду экспериментировать, как будет мне помогать старый Поликарп, и, может быть, он увлечется работой, бросит пить, повеселеет…

На днях выпишу из больницы Степана. Надо его устраивать на работу. Попрошу Сергея Сергеевича, и он возьмет его кем-нибудь в больницу.

И заживет мой Степан!

Обо всем этом напишу Симе. Пусть Конопушка знает, я никакой не эгоист, не упрямец и совсем не жестокий человек.

А Катя?

Само собой разумеется, сегодня же пойду к ней. Нагряну нежданно-негаданно!

…Кончилась березовая роща. Тропинка завернула куда-то в сторону. Я махнул рукой и пошел напрямик по жнивью, выпугивая перепелов.

Солнце краешком коснулось горизонта и зарделось сонным румянцем.

Надо поторапливаться.

Я прибавил шагу и загорланил: «Сердце красавиц склонно к измене…»

Наконец показалось Ключевое. Раздетое, пустынно-просторное, неприбранное… А собор — побеленный, с выкрашенными в бронзу куполами — был в золотых лучах солнца праздничным, легким и веселым. Вон, оказывается, каким его создал Зодчий!.. Да и сам он, видать, был человеком веселым, свободным, как птица, а не богобоязненным рабом.

У Божедомовых пировали. Стадия опьянения гулявших была, по-моему, еще только первой — разговаривали весело, но сдержанно. Поликарп играл на гитаре тихонько и пел осмысленно.

Я вошел в свою квартиру и нашел на полу у порога письмо. Это почтальон подсунул под дверь, потому что у нас до сих пор не было почтового ящика.

Письмо от Симы.

Сел я на диван, распечатал его, но прочитать не успел — приоткрылась дверь и в нее протиснулась Маргарита Тимофеевна. Протиснулась и приложила палец к губам: мол, тихо!

Изрядно покачиваясь (у нее, очевидно, уже наступила вторая стадия опьянения), она на пальчиках шла ко мне и тихонько говорила:

— Я видела в окно, как ты входил в ворота… Моему дураку присвоили заслуженного врача. Вот и гуляем… гуляем…

Маргарита Тимофеевна села рядом со мной.

— Как я соскучилась по тебе!.. Как соскучилась!.. Ты не знаешь, я люблю тебя и больше не могу…

— Перестаньте, Маргарита Тимофеевна. Поговорим об этом завтра, а сегодня… Вам надо идти туда, а то будут вас искать.

— А-а, гонишь? Конечно, ты — хороший, порядочный, а я — сволочь… Но почему я стала сволочью? Почему?

— Перестаньте.

— Не перестану. Жила бы с тобой, не была бы сволочью… Почему, скажи, это почему же я должна жить с этим мерзавцем и хлюпиком? Чем я хуже твоей пигалицы?

— Я требую, чтобы вы немедленно ушли!

— Не уйду! Твоя пигалица и мой дурак — они пара, а тебе я нужна. Я!

Маргарита потянулась ко мне. Я уклонился от ее объятий и встал.

Она упала лицом на диван и запричитала:

— Боже мой, боже! Дура я, дура, люблю его, как никого за всю жизнь не любила, а он…

И заплакала Маргарита.

Мне было и жаль и противно смотреть на ее пьяные слезы. Хотелось взять и выпроводить в коридор.

Плакала она недолго, быстро справилась с нервами. Вытерла слезы, и в ее глазах вспыхнул злой огонек.

Гордая и надменная подошла ко мне Маргарита, как-то через плечо глянула на меня и с презрением сказала:

— Таких оскорблений, какое ты мне сейчас нанес, женщины вообще не прощают, а я… ты не знаешь меня. Я предлагала тебе дружбу, свою женскую честь… Не захотел? Оскорбил… Так вот запомни: теперь ты мне враг на всю жизнь. Честно говорю! И Кате твоей тошно будет. Слышишь?!

Смотрел я в ее красивые, полные ядовитого презрения глаза и верил, что Маргарита, действительно, теперь мой вечный враг. И еще: я уверился в правоте слов Поликарпа Николаевича, что она иезуит в юбке, начальник всех гадостей в нашей больнице…

Маргарита вышла в коридор и громко, истерически позвала мужа:

— Сережа! Сержик! Посмотри, кто приехал!

В комнату ко мне ввалилась целая ватага. Впереди — Поликарп с гитарой. Он пел сочиненное на ходу поздравление «с благополучным возвращением во отчий дом, во край родной». Следом за ним тщедушный и красный как рак Бирлякин со своей дородной женой и Божедомов.

Сергей Сергеевич был важный, лоснившийся от самодовольства, сытости и вина.

Он заключил меня в отцовские, так сказать, объятия, тискал и приговаривал:

— Соскучился я по вас, соскучился… Хоть и злой вы человек, не любите меня, а я соскучился. Вот как соскучился! Эх, вы…

Он еще что-то говорил, но я не слышал, так как за Бирлякиным увидел в коридоре Катю.

Она улыбалась мне, а глаза блестели слезами и еще чем-то непонятным: будто рада мне и не рада, хорошо ей и больно…

После Божедомова меня тискали Бирлякин, его громоздкая и глуповатая жена.

Медленно, словно преодолевая невидимые препятствия, шла ко мне Катя.