Повести - [78]

— Я подписку давал! — с гордостью ответил Андрейка. — Что, я не понимаю, что ли? А что такое «катюша»?

— Тетка Глафира велела привет тебе сказывать, — перевел разговор Алексей, опасавшийся, как бы сын не полюбопытствовал, где он сам работает. Правду говорить было нельзя, а врать сыну, уже испытавшему то, что выпадет не всякому взрослому, ему не хотелось.

— Она все там же, в девятом?

— Да, — кивнул Алексей и заторопился. — Пошли быстрее! Наговоримся еще дорогой, а то нехорошо получается, вон уж дядя Иван ждет.

— Батюшки! — всхлипнула Пелагея, когда Алексей первым вошел в избу и поздоровался. — Все теперь в сборе, Дуни одной только нету. — И запричитала: — Ой, да скрылась она в сырой земле, закрылись ее светлые глазыньки. Товарка моя сизокрылая, Дунюшка ты моя! И зачем ты сиротинушку-то оставила одного распроединого!

— Ну хватит, — смущенно и строго сказал Иван, — радоваться надо, а ты тоску нагоняешь! Кому говорю!

Пелагея высморкалась в фартук и неожиданно деловито ответила:

— Ступай, башку курице отруби! Ну, той, которая по-петушиному поет. Давно я до нее добираюсь!

— Как старшина! — поморщился Иван. — Всем дело найдет. Чисто старшина!

— Ладно уж тебе, — отмахнулась Пелагея. Потом она велела Сережке идти за водой, Андрейке — нащепать косарем лучину во дворе, а Витюшку послала к Прасковье Быбыкиной — позвать «москвичку». Распорядившись, повторила: — «Старшина»… А вот бы пожил без бабы, узнал бы тогда! Не зря говорят: без бабы в доме, как без поганого ведра.

Алексей неприметно улыбнулся: нет, что ни говори, а хозяйки в Мурзихе отменные. Только подол шелестит, как принялась за дело. Остановилась, спросила участливо:

— А как же дальше понимаешь свою жизнь-то, Алешенька? Одна-то головня и в печи не горит… Сын ведь растет, глаз нужен.

— Да не думал я об этом, — признался Алексей, — еще не зажило. Да и не время сейчас. Война же.

— Конечно, конечно, — согласилась Пелагея. — Кто же говорит, что сейчас? Оглядись. А на войну-то, говоришь, тебя не возьмут? Я вот тоже своему-то говорю, поехал бы к тебе, пристроил бы ты его. Ты-то вон как сумел хорошо.

Алексей, хотя и знал бесцеремонность Пелагеи, густо зашелся румянцем, крякнул смущенно.

А она зашептала вдруг горячо, исступленно:

— Поговори ты с ним, а, Христом богом прошу, поговори! Может, правда, согласится, пристроишь ты его где-нибудь у себя. Ты же писал, директор-то вроде у тебя хороший знакомый. Алешенька, не за себя прошу, детки ведь! Да еще одним хожу… Уж я ему говорила, грешница, не давай заживать ногам-то, растрави их чем-нибудь. А тут, гляди, и война кончится. Так он меня… Поговори, а?

И столько было в ее голосе наивной уверенности в своей правоте, столько желания сохранить мужа, столько веры в могущество и удачливость Алексея, что он не нашелся, что ответить на этот отчаянный шепот, перебиваемый истошным кудахтаньем, доносящимся со двора.

— Ну, что ты молчишь? — всхлипнула Пелагея. — Сделай ради Дуни! Нешто хочешь, чтобы сиротами остались? Родная ведь кровь-то!

— Фу ты, черт, умаялся совсем! — Иван вошел в избу, брезгливо и осторожно держа за ноги безголовую курицу. — На, щипли, старшина, право слово, старшина. Знает ведь, никогда не занимался этим, а все равно заставила. — И виновато улыбнулся Алексею: — Все никак, понимаешь, к крови не могу привыкнуть.

— Кто же к ней привыкнет? — сумрачно ответил Алексей, поглядывая на Пелагею. — Давай-ка стаканы сюда! Ты как будешь, разведенный или так?

— Спирт? — умилился Иван. — В госпитале давали. Вот по столько, правда. Выпьешь, а во рту словно ваткой промокнут, сушит здорово. Давай разведем, надольше хватит. Жалко, рыбки-то нету. Ладно, луком вот закусим, пока лапша варится… Ну, с приездом, значит, с приятным свиданьицем, Алексей Игнатьевич!

Прибежал Витюшка и сказал, что тетку Марию он не нашел, но велел хозяйке передать, чтобы, как вернется, шла к ним. За находчивость он получил кусок сахару и принялся со скрежетом грызть его. Впрочем, Андрейке и Сережке тоже выдали лакомство, а вдобавок и книгу «Хмурое утро». Они было намеревались остаться, но мать прогнала их, сказав, что нечего в такую теплынь торчать в избе.

— А ты вроде бы скупее на слова-то стал? — посетовал Иван, когда Алексей стал разливать по третьему разу. — Или на что в обиде?

— Работа, — ответил Алексей. — Молчком все больше приходится, в одиночку. А одному-то, знаешь, как? Никак нельзя одному долго быть. Думать начинаешь зря много. Того и гляди, свихнешься.

— Нельзя, нельзя одному-то, — поддакнула Пелагея, которая тоже пригубила и тотчас же опрятно вытерла фартуком тонкие губы. — А ты ешь, Алешенька.

— Ладно, ты! — пресек жену Иван. — Дай с человеком поговорить. Ты вот мне, Алеха, скажи теперь, как же это получается? — Он говорил медленно, морщась, словно отдирая слова, как отдирают от раны присохший бинт. — Ты ведь вот с большими людьми водишься, они-то чего думают?

— Я так думаю, — медленно заговорил Алексеи. — Мы ведь не для больших, как ты их называешь, людей воюем и живем не для них… Мы для себя все это делаем, понимаешь? А от власти, если она настоящая, одно требуется: чтобы каждому дать возможность все сделать, для чего он родился. И с самой большой пользой. На сто процентов чтобы. Чтобы вхолостую не прокрутились. Так?