Повести - [76]

«Ну, ладно, — утешил он себя, — спешить некуда». И зашагал, прижав руки и не ворочая спиной, той походкой, какую он незаметно для себя усвоил, когда стал работать в пятом производстве.

На пароходе он начал было читать купленную книгу, но дочитать, хотя она и очень нравилась ему, не сумел, так как часто ловил себя на мыслях о предстоящей встрече с сыном, с двоюродным братом Иваном Досовым, наконец, с родными местами, которые он, по совести говоря, отчаялся когда-нибудь увидеть.

В такие минуты Алексей выходил на палубу перед каютами, облокачивался на фальшборт, вглядывался в близкую, стремительно проносившуюся мутную воду весенней реки, вглядывался так, что начинала кружиться голова.

О чем он думал под это недовольное шипение взрезаемой носом парохода желтой воды, под мерный, ритмичный перестук колес?

По свойству своей натуры, склонности к системе, он пытался все, что увидел, узнал и перечувствовал за последнее время, привести в мало-мальски понятный и четкий порядок.

Если прежде работа занимала у него не только душу, но и время, то сейчас, в эти последние два месяца, времени у него оказалось в избытке. И он, не зная, как разумно распорядиться им, изнывал и терзался этим изобилием. И люди тоже замечали это.

Соседка Пяткина, видя Алексея слоняющимся возле дома, выпытывала: скоро ли он женится? Квартирантка тетка Глафира советовала быстрее привезти сына. Илья Пяткин уверял, что лучше всего напиваться: «Я вот по ногтям заметил. Когда запьешь, знаешь, как время летит? Не поспеваешь ногти стричь! Вали попробуй, увидишь сам!»

Тогда, чтобы не мозолить людям глаза, Алексей приноровился уходить из дома на берег Оки или в лес, чтобы уже прямо оттуда попасть на завод, отнести свою смертельно опасную ношу. И хотя контейнер был не тяжел и семьдесят пять шагов — не великое расстояние (его Алексей вымерил до сантиметра), всякий раз после этого он чувствовал себя уставшим и измученным, словно после изнурительной работы.

Накануне первого дня, когда ему предстояло нести контейнер с гремучей ртутью, Алексей после раздумий решил написать письмо сыну. Но, написав, не отправил, а долго прикидывал, куда его положить, чтобы не так сразу оно бросилось в глаза квартирантке, если ничего не произойдет, но в то же время, чтобы и не затерялось, если вдруг случится неладное.

В самодельный большой конверт, кроме письма, он положил деньги, какие у него оказались в то время, ключ от шкафа с одеждой и фотокарточку, на которой они были сняты все трое незадолго перед войной.

«Не густое наследство получилось», — прикинул он, представив, как вскроет Андрейка этот пакет. И, подумав так, написал еще одну записку, на имя Утрисова, прося его часть денег, причитающихся за то, что он подал предложение об использовании колчеданного огарка, отдать сыну, а также, чтобы пристроил Андрейку на работу.

В письме сыну он писал:

«Дорогой мой Андрюша! Когда ты будешь читать это письмо, ты уже будешь знать, что меня нет. Только ты не особенно убивайся. Теперь все равно уж ничего не сделаешь, и винить тут некого. Тебе будет трудно без нас. Не оставили мы тебе ничего. Но ты уже большой, иди на завод. Я просил директора, он тебе поможет.

Хочу сказать, что я договорился в механическом цехе, обещали сделать ограду для маминой могилки. Попроси, чтобы помогли тебе установить ее. А еще выкопай в лесу рябину и посади возле могилы.

Ты только не плачь много-то о нас, сынок. Слезами горю не поможешь.

Желаю тебе, сынок, вырасти здоровым, честным и добрым. Твое свидетельство о рождении, чистое белье и рубашки лежат в шкафу. Прости, что мало оставил денег.

Крепко тебя целую. Твой отец А. И. Филатов».

Конверт Алексей пристроил на кухне, за ведрами, и держал его там с неделю. Потом, когда мало-помалу привык и понял, что и здесь, на этой работе, в общем, не так уж страшно, если сам не станешь запугивать себя, а делать все аккуратно и неторопливо, он вскрыл конверт, забрал ключ, деньги и фотокарточку, письмо к Утрисову изорвал, а то, которое предназначалось сыну, не тронул, положил в ящик стола. Подумал: «Ладно, есть-пить не просит, вдруг какой случай, чем черт не шутит!» Слышал же он не раз, как вслед ему шелестел почтительно-испуганный шепоток: смертник.

Но он, таская каждый день свою ношу, меньше всего думал о смерти. Его больше занимали мысли о жизни, о том, зачем она дается человеку, если ее нельзя удержать, как невозможно задержать тень от облака, скользнувшую по земле. И если она так коротка, то зачем ее еще насильно укорачивать?

И дома, и пока ехал на пароходе, и даже теперь, когда приближался к Мурзихе, Алексея донимали эти мысли, на которые он не знал, где получить ответ…

Поравнявшись с первым плетнем на околице, увидев пустующее пазьмо, где когда-то стоял отцовский дом, учуяв кисловатый дымок тальника, которым топят печи в Мурзихе, услышав, как знакомо грозит старуха внучонку: «Я те так напорю, только сказывай, где чешется!» — Алексей почувствовал, до чего опостылела ему неустроенная жизнь последних месяцев.

Все ему здесь было знакомо и мило: неоглядная ширь Камы, расплеснувшейся весенним разливом, который спрямил крутую излучину; широкие, просторные улицы; дома, отогревающие на солнце промерзшие соломенные крыши; стреноженные тощие лошади, пасшиеся на выгоне. И пусть не беззаботным отпускником приехал он сюда, но Алексей невольно заулыбался, размахивая руками, зашагал широко и раскованно, как уже давно не доводилось ему ходить.