Повести - [72]

Мало-помалу в Иване, незаметно для него, словно бы поселилось два человека. Один — давнишний, мурзихинский, боящийся зарезать теленка или отрубить башку курице, и второй — расчетливый, жестокий, не задумывающийся, что убивает подобного себе, а даже, наоборот, желающий убивать как можно больше.

И чем дальше в глубь страны отходил Иван со своими товарищами, тем все больше удалялся от того прежнего своего безмятежного житья. Потом испуг перед врагом сменился у него ненавистью, а затем презрением.

Нет, ему вовсе не хотелось сгинуть вот так, в одночасье. А чтобы остаться в живых, надо больше убивать. И вряд ли кто мог бы упрекнуть Ивана за такие мысли. Винить его в этом — значило упрекать, что он пользуется патронами, которые начинены порохом.

Он стал быстрым, но неторопливым; он понял, что лучше кровавая мозоль от малой саперной лопатки, чем беззвучный и смертельный укол пули; лишнему сухарю он предпочитал пару гранат или десяток обойм с патронами.

Ему хотелось только одного: остаться в живых, пусть даже калекой, уродом, но лишь бы остаться в живых.

Иван понимал, что и другие желают этого же, но только не говорят об этом, словно не хотят лишить себя возможности надеяться на счастье. Не хотят лишиться утешения. И хотя надежда — тень счастья, но она все же ближе к нему, чем отчаяние.

И поэтому еще на передовой, сразу после ранения, и позднее, в госпитале, он, говоря по совести, радовался, что все самое страшное для него осталось позади. И в первые дни, уже дома, он тоже не думал о том, что придется возвращаться на фронт, снова обмирать под обстрелом, копать окопы и подниматься в атаку, видеть смерть рядом и убивать самому.

…Иван сидел, подставив лицо солнцу, прислонившись головой к стене дома, и сквозь неплотно прижмуренные веки смотрел на жаворонка, трепещущего над сгоном, покрытым редкими плешинами проталин. Плешины курились легким, зыблющимся парком и казались Ивану черными следами взрывов.

Появятся потом на проталинах желтенькие, невзрачные с виду цветки куриной слепоты, вспыхнут невесомыми пузырями одуванчики, густо усыплют сгон ромашки, а когда придет сердцевина лета — июль, будет на сгоне тонко и терпко пахнуть серо-зеленая полынь, и мурзихинские хозяйки погонят детвору рвать ее на веники. И в избах на всю зиму останется щемящий запах увядания.

«А меня не будет», — вдруг ужалила мысль. Иван тяжело, так, что заломило грудь, вздохнул, завозился на завалинке, чувствуя, как немеет правая, раненая нога. «Отсидел, что ли?» — подумал он и встал, прикинув, что скоро должна прийти Пелагея и надо позвать ребятишек, которые с утра ушли на реку.

Он шагнул, прислушиваясь к боли в ноге.

«Ну, хорошо, а чего ты добиваешься? — словно спросил его кто-то. — Сломишь башку, а такие, как Костюха, останутся. Разве это правильно? Не зря, значит, когда в озере замор, хорошая рыба дохнет, а всякие вьюны да караси за милую душу живут… Так то рыбы, чего же с людьми сравниваешь? Нет, нет, постой! Уж если люди о рыбе заботятся, о них самих-то должен кто-то подумать? Что, разве лучше, когда тысячи гибнут? И если без этого нельзя, то пусть бы уж один… Тьфу!» — Иван даже сплюнул от злости, вспомнив пустые Костюхины слова, но мысль зацепилась, не уходила из сознания, скользкая и вертлявая, словно щуренок, запутавшийся в сеть.

«А ты бы пошел, если бы тебя этим одним сделали?» — ехидно спросил Ивана невидимый въедливый собеседник.

Иван обвел взглядом взблескивающую, обманчиво ровную отсюда реку, начинающие уже наливаться алостью прутья верб, вытаявших из сугробов, усмехнулся, попробовал схитрить: он же не самый сильный! Но хитрость не удалась: себе-то все равно надо отвечать. И он подумал, что, наверное, пошел бы. Ведь нельзя же отказаться, если бы все люди смотрели и ждали, что он скажет. Это уж вовсе надо быть без стыда и совести, самым распоследним надо быть, чтобы отказаться. Откажись, со стыда бы сгорел, людям в глаза посмотреть не смел бы. Ну, так чего же он тогда тут до ломоты в башке рассусоливает: идти — не идти! Неужто один бы пошел, а со всеми вместе не пойдет?

Иван чуточку повеселел, когда придумал такой ладный ответ, и отправился навстречу жене, увидев ее возле околицы.

— Чего ты, как млад месяц, сияешь? — спросила Пелагея, когда Иван подошел. — Помоги салазки тащить! Умаялась вовсе. Где ребятишки-то?

— Гуляют. А я тут с Костюхой чуть не подрался. Я еще в районе завтра скажу, — и стал рассказывать про все, о чем только что думал, а кончив, спросил: — Верно ведь думаю? Ну?

Пелагея остановилась, и Иван увидел на ее глазах слезы.

— Чего ты? — озабоченно спросил он. — Чего ревешь?

— А чему радоваться-то? — со стоном выдохнула Пелагея. — Тебе что, больше других надо? Сколько раз говорила, разбередил бы ногу, и все! Мне вон соседка Конажиха говорит: сулемой помазать, и никто в жизнь не догадается. А он радуется как дурачок!

— Обалдела? — сердито произнес Иван. — Да за такие дела, знаешь, сразу к стенке!

— Других не к стенке, а тебя к стенке! Вон в Подновье бабы говорили, один пришел, в руку пораненный, пожил да и отморозил ее, сказал, что по пьянке, нечаянно… Теперь, слышь, дома остался. Кто поумнее, все норовят остаться. Алеха-то небось остался? Брат твой, родня, а чего же ему не стыдно?