Повести - [71]

Он встал, услышав донесшийся с порывами тугого весеннего ветра заводской гудок. Его голос заставил вспомнить о разговоре с директором.

Алексей надел нахолодавшую ушанку, заторопился, норовя попасть в следы, оставшиеся, когда он шел сюда. Но все же остановился, увидев на массивном металлическом обелиске фамилию Бармина. Оказывается, его звали Хрисанфом Степановичем и прожил он шестьдесят пять лет.

Цех, в котором тот работал, прикинул Алексей, был построен в сороковом. Значит, много месяцев он каждый день таскал этот не тяжелый, но смертельный груз. За это время мог погибнуть каждый день, а ведь никто не заставлял его жертвовать собой. И это в то время, когда другие жили мирной и покойной жизнью. Что же заставляло его? Деньги? Но ведь он мог заработать их и не такой дорогой ценой. Слава? Но в пятом производстве был особо строгий режим, о нем полагалось молчать. Тогда что же? Ну, а что заставило его, Алексея, пойти добровольцем? А что, Бармина тоже уговаривали, когда предлагали эту опасную работу? Или он сам?

В торжественной и тревожной тишине кладбища стоял Алексей, вглядываясь в массивный голубой обелиск.

Жив тот, кого помнят, о ком жалеют и скорбят. Разве он, Алексей, забудет своих из добровольческого полка, которые шли в штыковую атаку на танки и гибли, чтобы самой своей гибелью попрать смерть!

Он представил себе на мгновение все, что может произойти, если сюда, в самую глубь России, придут враги, представил и содрогнулся, потому что нагляделся на пепелища разрушенных городов, на припорошенные снегом трупы на дорогах, слышал исступленный плач детей. Но содрогнулся не от страха, а от ненависти и боли, возникших в его душе при этом воспоминании.

В середине апреля Ивану Досову пришла повестка из райвоенкомата. Принес повестку Костюха Пряснов, которому нарочный, спешивший в другое село, передал ее в сельсовете.

— Вот, значит, какое дело, Иван Сергеич, — переминаясь с ноги на ногу, косноязычил Костюха, стоя перед Иваном, сидевшим на завалинке, в затишье, где уже солнце согнало снег и припекало совсем по-летнему. — Выходит, опять собираться надо!

— Это на перекомиссию, — пытаясь унять дрожь в пальцах, негромко отозвался Иван. — Видишь, зачеркнуто про белье и харчи.

— Может, к лету замиренье выйдет? — участливо предположил Костюха и поскреб бороденку. — Беда ведь, скольку народу ухайдакали!

— Как же! — Иван сощурился, окинул взглядом Костюху, похожего в черном нагольном полушубке на грача. — Замирились! В газетах пишут, под Керчью немцы газы применяют. Думаешь, наши глядеть будут?

— А ты вот теперь, как фронтовик, объясни мне, — Костюха, вытянув увечную ногу, с кряхтеньем опустился на завалинку, — значит, к примеру, так. Самого здоровущего силягу наши бы выставили и немцы такого же своего. Ну, и схватились бы! Чей верх, тот и главный… Что ты, что ты? — Костюха вскочил, отшатнулся от Ивана.

— Жалко, не достал! — Иван выругался, потряс подогом. — Погань ты болотная! Да за такие слова знаешь че те сделать надо? Вот завтра пойду в райвоенкомат, скажу там кому следует! И про известь расскажу!

Костюха высморкался, вытер нос рукавом полушубка, поморгал зелеными блудливыми глазами, сказал с издевкой:

— А ты не пугай! Не гордись больно-то. Мотряй, уйдешь, а я ведь тут останусь… — И ушел, повиливая толстыми бабьими бедрами.

«Вот паразит! — со злостью подумал Иван и долго не мог свернуть цигарку — так тряслись у него руки. — Прожил придурком, кантовался, а теперь, выходит, сильнее меня стал. Как же я уйду спокойно, если этот ирод останется? Что же получается? Хорошие люди там головы складывают, а этот тут героем будет, измываться над бабами и ребятишками станет? Да, но что же все-таки делать?»

Он затянулся, закашлялся до того, что выступили слезы, отбросил в сердцах цигарку, показавшуюся вдруг кислой, обжигающей нёбо и язык.

«Доложить, что ли, кому следует? Скажут: мы теперь что, охрану должны ставить возле твоего дома?.. У них, чай, другие дела есть. Пахать скоро надо, сеять, а на чем? Бабы еще до сих пор молотьбу не кончили. Вон Пелагея как вымоталась, одни кости остались… А вдруг бы я остался? Вдруг бы комиссия забраковала меня? — Он посмотрел на ноги, дотронулся до правой, куда угодил осколок, нажал посильнее, боли сквозь валенок не чувствовалось. — Служить, как медному котелку», — вздохнул он.

«А вдруг оставят?» — не унималась колючая мысль, и от нее Иван закрыл глаза. И память сразу же подсунула воспоминания о страхе, который испытывал он там, на войне.

Правда, тот страх был спрятан у него где-то в глуби, он не позволял ему овладевать собой, потому что, когда приходилось верховодить в артели, быть на виду у десятка верящих в него людей, он был отучен делать какие-либо послабления себе. И поэтому и на фронте казался спокойным, сильным, знающим что-то такое, чего не знают другие, и бойцы старались держаться поближе к нему, Ивану.

Он гнал испуг перед смертью, который временами заставлял его замирать в отчаянии и надежде. Ни разу тогда в мыслях не мелькнуло, что он может предпринять что-то такое, от чего изменилось бы его состояние. Каким-то неосознанным чувством понимал, что в эту пору бессилия всякое изменение превратится в зло ему же самому.