Повести - [57]

Широкая улица…

— Кость, — слышится с печи женский голос, — дай испить, слезать неохота.

Костюха, разнолапо ступая обутыми в толстые шерстяные носки вывернутыми ногами, идет в сени. С треском проломив ковшом ледяную корку, зачерпывает из бочки воду, чертыхаясь ищет дверную скобу, прикрывает дверь, подает ковш.

«Урк, урк, урк», — слышатся на печке глотки и похрустывание.

— Еще, что ли? — Костюха нетерпеливо переступает.

— Не, — хрупая льдышкой, отвечает жена. — С пшенички, должно, пьется-то… Ложился бы и ты.

— Сейчас, — Костюха ковыляет к лавке. Тягучие, дребезжащие звуки балалайки опять наполняют избу.

За окнами слышится заливистый собачий лай.

Оттопырив губы, Костюха дует на стекло, припадает к темному круглому продуху.

Из-под взвоза выкатывается на залитую луной улицу темный шевелящийся клубок. Потом клубок распадается, и черные мохнатые шары катятся друг за другом. Истекающий истомой лай раздирает уши. Костюха оживленно ерзает на скамье, старательно дышит на стекло, восхищенно бормочет:

— Во дает! Во дает!

— Чего там? — доносится с печки.

— За Федькиной Пальмой кобели увязались.

— Да полно тебе, бесстыжий, — ворчит женщина, — седеть ведь начинаешь!

— Дык что! — ржет Костюха.

Считает себя Костюха Пряснов великим счастливцем по теперешним временам. И то сказать, мужиков в селе из его ровни никого не осталось, а тем более гармонистов и балалаечников. Соберутся бабы, раздобудут бутылку денатурки и после первой же чашки зовут Костюху. Не Пыньку-барыню же звать. Это она как выпьет, заслонку печную в руку, полено в другую и наяривает. Шуму полно, а музыки нет. А Костька что хочешь сыграет. И «Коробочку», и «Хаз-Булат», и «Подгорную».

…Поздней осенью отправили Костюху с женой на трудовой фронт заготавливать лес в соседнем районе. Деревушка, где поселили трудфронтовиков, была маленькая, дворов десять. Кругом лес. Вовсе приуныл Костюха, отощал, и жена с тела спала. В муку осиновую кору подмешивали, но все равно стали пухнуть с голоду. А в соседях, как прослышал Костюха, девка-перестарок богатая живет. Ну, какая богатая? Пудов пятнадцать муки у нее было да в подполе картошки полно.

Вот тут-то и родился у Костюхи коварный план. Уговорить жену было нетрудно: баба вовсе извелась с голоду. И однажды Костюха под видом перемены квартиры попросился на постой к богатой девке.

— Так и так, — объяснил он девке, — вот мы с сестрой желаем поселиться у тебя. Не будешь против? Чай, надоело одной-то, а тут все мужским духом пахнуть будет.

Девка согласилась. А спустя малое время сыграли в селе негромкую свадьбу заезжего трудовика с богатой девкой. За несколько недель Костюха отъелся, чесанки с галошами справил, полушубок у шофера выменял за три меры картошки. И жена, которую Костюха так сестренкой и звал, в тело вошла.

Перед Новым годом засобирался Костюха с «сестрой» домой. Девке сказал: «Продашь весной дом, приезжай в Мурзиху, там станем жить». Сказал, втайне надеясь, что ни за что не бросит доверчивая лесовуха свой дом. А возвратившись в Мурзиху, забыл о ней, о лесной дурочке.

Но лесовичка, не дожидаясь весны, прикатила в Мурзиху. Бабы заметили, как проходила она Мурзихой с большим заплечным мешком, слышали, как справлялась, где живет Костюха Пряснов, видели, как скрылась она в избе, а потом вдруг выскочила оттуда вся в слезах и побрела обратно к околице. Всякое говорили на этот счет в Мурзихе, но никто толком не знал, почему незнакомка долго плакала на выгоне, прижавшись к глухо гудевшему телефонному столбу, а напоследок гневно швырнула в сугроб смятый комок зеленоватых трешниц. Пытались бабы узнать у Костюхиной жены, но та бормотала что-то насчет спекулянтки и упорно переводила разговор на другое. Так и не добились ничего люди. Да и кому больно охота в чужой душе ковыряться, когда своих забот и печалей хоть отбавляй!

Вот по этим-то причинам — остался в селе почти единственным мужиком и сумел провести простодушную лесовичку — считал себя Костюха Пряснов большим удачником и счастливцем. И поэтому сегодня, в один из последних вечеров вьюжного февраля, чувствует себя превосходно колченогий, не спешит улечься спать, не гасит чадящую лучину.

А между тем среди ночного безлюдья, гнетущей тишины и призрачного лунного света неслышно и беззвучно гасли огоньки в домах Мурзихи. Дольше других светились окна двухэтажного строения, в котором размещалась мурзихинская школа-семилетка.

В одном из классов школы было многолюдно и шумно. Учительница немецкого языка, маленькая краснощекая старушка Агнесса Леопольдовна, обрусевшая немка, эвакуированная из-под Минска, встряхивая седыми букольками, разучивала со школьниками песенку. Оркестр, состоявший из двух балалаек и двухрядной гармошки, наконец, начал сыгрываться.

Агнесса Леопольдовна похлопала в ладоши, звонко крикнула:

— Дети, еще раз! И…

Оркестр заиграл. Учительница, притопывая огромным разношенным валенком, тоненьким голоском запела:

Вир хабен ранцен, мапен,

Вир хабен крайде, ляпен.

Вир хабен тинте унд папир,

Унд хефт, унд бух, унд федер хир![1]

Коверкая, перевирая, разноголосый хор нестройно подпевал Агнессе Леопольдовне, заглушая временами оркестр. Учительница сердито взмахнула рукой, и хор сконфуженно умолк.