Повести - [52]

Зюгин выхватил мешок у Андрейки, обматерил его и чуть было не достал длиннущим ременным кнутом, да ладно, увернулся парнишка. От испуга и обиды Андрейка заплакал. Зюгин развернулся и погнал лошадь. Андрейка взревнул и кинулся за ним, крича, чтобы объездчик отдал мешок. Ему даже удалось догнать нешибко бежавшую лошадь, уцепиться за задок саней, но тут же он упал, а Зюгин, захохотав, погнал лошадь, и Андрейка долго волочился за санями.

Тетке и братьям он об этом ничего не сказал, предпочитая сохранить пропажу мешка в тайне, а потом так же тайно отомстить объездчику.

Ну ладно, с ним-то ничего особенного не произошло, подумаешь, невидаль, прокатился на пузе за санями. Сколько раз за зиму бывало на поселке, когда Андрейка, прицепившись проволочным крюком за борт грузовика, спотыкался коньком о булыжину шоссе и волокло его, сердечного, раза в четыре побыстрее, чем за лошадью, и то ничего.

А тут с этой теткой, матерью Шуренка, объездчик вон как обошелся! Вдруг бы обгорела? Ведь здесь и врача, кроме как в Алексеевской, за десять верст от села нет.

…Мать Шуренка Андрейка видел несколько раз, но разговаривать ему с ней не довелось. Видел, прошагает улицей худая, укутанная полушалком женщина, покосится на Андрейку большими черными глазами, почудится ему, будто он где-то уже видел этот взгляд, и пройдет мимо. Может, к почтальону, может, в правление. Мало ли какие дела у взрослых, и не ребячье дело лезть к ним первому с расспросами. Тем более, подумают, из-за Шуренка это он льнет к чужой тетке.

А ведь это же неправильно! Кому хочешь скажет об этом Андрейка. Он даже в школе на нее внимания не обращает. Хотя то и дело торчат перед глазами жиденькие косички с голубыми бумазейными тряпочками вместо бантов.

Как-то раз они с Сережкой вечером зашли в школу, удивившись, почему это горит свет в неурочную пору. Было это перед Новым годом. В классе увидели Шуренка. Андрейка хотел засвистеть, чтобы спугнуть ее, но почему-то застеснялся. Очень уж озабоченное лицо было у девчонки, склонившейся над разостланными на учительском столе газетами. Рядом стояло блюдо с клейстером и лежали большие ножницы, которыми стригут овец.

— Здравствуйте, мальчики! — тоненько поздоровалась девчонка, услышав скрип отворившейся двери. — Вы что, боитесь? — она сощурилась, вглядываясь в полутемный проем двери, возле которой стояли мальчишки. — Заходи, Андрей. А это кто с тобой? — она указала на Сережку.

Андрейка вызывающе дернул плечом и шагнул в класс.

— Больно надо, чтоб ты знала, — сипловато сказал он и позвал брата: — Заходи, Сережка, не бойся!

— Правда, закрыли бы дверь, а то так дует из коридора, аж руки озябли! — спокойно проговорила девчонка. — А мне еще столько кроить надо. Просто ужас!

— А чего это ты газеты кромсаешь? — сердито спросил Андрейка. — Курить нечего, а она тут полыскает!

— Мы с мамой готовим костюмы к новогоднему вечеру, — охотно ответила девчонка, не обращая внимания на сердитый тон Андрейкиного вопроса. — Надо бы, конечно, из марли, но где же теперь ее возьмешь? А без вечера нельзя. Вот мама и предложила сделать платья из старых газет. А потом покрасим… Я петь буду.

Сережка засопел и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Мы тоже песню разучиваем с нашей немкой… Забыл только я до конца-то, а начало помню. «Вир хабен ранцен, мапен, вир хабен крайде, ляпен».

— А ты, Андрей, откуда эвакуировался? — спросила девчонка.

«Твое какое дело?» — чуть не сорвалось у Андрейки, но, услышав звук шагов в коридоре, он потянул брата за рукав, и оба с шумом ринулись из класса. Потом они стояли снаружи возле окна и смотрели, как Шуренок и ее мать кроят что-то из газет.

…Перед самым Новым годом Андрейка получил письмо из Черноречья. Тетка Глафира переслала ему отцовский треугольник. Отец писал, что он жив и здоров, бьет немцев. А не писал потому, что был ранен, правда, не сильно, лежал в госпитале. Поправится — и снова на фронт. И еще он писал, что узнал от других, которым приходили письма из поселка, о смерти матери. В письме была приписка. Тетка Глафира писала: пусть он, Андрейка, не беспокоится, в квартире все в порядке, она работает все в том же цехе. И когда Андрейка вернется весной, его снова возьмут на работу.

Еще писала она, что рада за Андрейку, так как у него нашелся отец, а вот ее дочь с внучкой неизвестно где, и очень она из-за этого переживает…

И был новогодний вечер в школе. Правда, из взрослых на нем, кроме учителей, гармониста Костюхи Пряснова, немки Агнессы Леопольдовны и матери Шуренка, не было никого.

Андрейка с братьями сидел на скамейке в самом конце зала, посредине которого высилась елка, и смотрел на сцену. Над сценой висело кумачовое полотнище с большими белыми буквами «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». Конечно, у них в поселковом Дворце культуры на таких вечерах было куда интереснее. Играл духовой оркестр, а не гармонист Костюха Пряснов; елка была в электрических разноцветных лампочках, а тут вообще без огней; давали богатые подарки, один раз даже по целой коробке лимонных долек, а тут вряд ли чего дадут, и артисты были настоящие, а тут вовсе нет никаких.