Повести и рассказы - [46]

У Капана пелинаш{77} был, как видно, не хуже Аврамчева, так как, выйдя от него, Мирончо зашагал по-военному, и вся компания последовала его примеру, покрикивая вполголоса: «Раз, два, три! Раз, два, три!» Хаджи Смион, слышавший в Бухаресте в 1848 году, когда Киселев{78} управлял Румынией, русскую команду, наблюдал их марш и делал строгие замечания:

— Правей, Иванчо! Учитель, не выходи из рядов! Быстрей, Хаджи, по-русски!

И все повторяли:

— Раз, два, три! Раз, два, три!

Стоявшие у ворот женщины при виде этого воинственного отряда струхнули; однако те, что помоложе, не могли удержаться от смеха, глядя на Мирончо, шагающего впереди, наклонив голову, и печатающего: раз, два, три! И все повторяли за ним: раз, два, три! А им вторила следовавшая за ними толпа ребятишек.

Но вся воинственность отряда исчезла сразу, словно по мановению волшебной палочки, как только из-за угла появился алый фес онбаши{79}. Хаджи Смион храбро встретил турка, приветливо с ним поздоровался, осведомился о здоровье и спросил, который час.

— Чего вы испугались? — сказал он, когда представитель государственной власти отбыл. — Он такой же человек, как все.

— Убей его бог! Агарянин{80} — не человек, — проворчал Хаджи Атанасий.

— Известное дело, не человек. Я просто так сказал, — сухо ответил Хаджи Смион.

Наконец компания достигла зеленой поляны перед монастырем и расселась на траве, продолжая шуметь и громко разговаривать. Мирончо рассказывал Хаджи Смиону и одному торговцу шнурками какой-то смешной молдаванский анекдот. Иван Стамболия и Головрат беседовали о ценах на пряжу в три нитки. Учитель Гатю и Иванчо Йота опять сцепились по поводу правописания; но господин Фратю вмешался, заговорив с учителем по-французски, то есть прочитав затверженные наизусть первые строки из «Телемаха»{81}: «Calypso ne pauvait se consoler du départ d’Ulysse»[15] и т. д., чтобы произвести впечатление на торговцев шнурками, чем страшно рассердил Иванчо, который, кроме гордости Мирончо, ненавидел также румынский язык. А Хаджи Атанасий убеждал Чона Поштянку признать патриархию, так как она распределяет миро. Только помощник учителя Мироновский отстал, погрузившись в размышления о собственной фамилии, которая сперва была Милчев (в Ловече), потом стала Мирович (в Тетевене), потом Миронов (в Штипе) и, наконец, превратилась в Мироновский (Селямсыз называл его уже Мироносовский).

Наконец все стали просить Мирончо что-нибудь спеть. Это очень задело музыколюбивого Хаджи Атанасия, тоже славившегося своим сладкогласным пением в церкви.

— Что спеть? — спросил Мирончо.

— «Где, о голубь мой?» — сказал Поштянка.

Мирончо ничего не ответил, только сдвинул брови, торжественно снял с головы фес и, подмигнув Хаджи Смиону, кинул:

— Подтягивай, Хаджи!

— Мы все будем подтягивать, — ответил Хаджи Атанасий.

Мирончо, подняв глаза к облакам, запел:

Где, о голубь мой,

Ты стремишь свой лет?

Ревность злой змеей

Сердце мне сосет!

На чудную высоту поднял певец голос свой, залился, замер на ней, потом опустил его вниз, и загремел, и опять замер в любовном вздохе, и вся компания повторила последний стих куплета. Зефир подхватил эти приятные, гармонические звуки, отнес их в листву ив и орешника, смешал с шумом реки и доставил в спальню игумена, нарушив его послеобеденную дремоту.

После Мирончо пели другие; между прочим, Хаджи Атанасий спел новую «Херувимскую».

Учитель Гатю взобрался на большой камень, носивший название «Вол».

— Скажи нам оттуда речь, учитель! — крикнул Иван Бухал.

— О чем?

— О чем хочешь, — ответил Головрат.

— О грехопадении Адама и Евы, — сказал, смеясь, Мирончо.

— О побежденном Никифоре, — откликнулся Хаджи Смион, кинув убийственно-иронический взгляд на Йоту (Хаджи Смион был весьма сведущ в болгарской истории, с которой был знаком по песне «Захотел гордый Никифор»{82}).

— О малом посте, который скоро наступит, — сказал осторожный Хаджи Атанасий, так как боялся песен, способных навлечь на его голову беду.

— О свободе! — воскликнул господин Фратю, оттолкнув учителя и заняв позицию на «Воле».

— О свободе! О свободе! — в восторге закричали все, так как господин Фратю считался первоклассным оратором.

Господин Фратю воодушевился, воздел руки и глаза к небу, взъерошил волосы на голове и, приняв театральную позу, начал торжественно-высокопарно, в современном духе:

— Братья! Атмосфера накалилась! Горы содрогаются и долины стонут от рева скованного балканского льва! Libertè! O libertè![16] Придет время, и ты воцаришься в этих прекрасных местах, где теперь вздымается сатанинский полумесяц нашего пятивекового врага и притеснителя! Скоро на величественных вершинах нашей старой матери (он указал на Стара-планину), где в течение целых столетий лилась болгарская кровь, будет развеваться гордое знамя болгарского героя, внука славного Крума, Асеня и Симеона{83}. Уже грянул первый ружейный выстрел нашей libertè — и знаете, о чем говорит этот гром? Подымайтесь, храбрые болгары! Конец рабству и притеснениям! Братья! Атмосфера накалилась!..

— Да здравствует Болгария! — восторженно воскликнул учитель Гатю.

— Учитель, идем в участок. Тебя бей требует! — послышался чей-то грубый голос, произнесший эти слова по-турецки.