Повести и рассказы - [98]
В детстве Юля частенько бывала с папой в богатом доме антиквара. Тонконожка, обмотанная шалью, как муха паутиной, заводила гостей в тёмные углы комнат и почтительно знакомила с притаившимися монстрами: «Это Комодампир, это Луикаторз!» Девочке хотелось поскорей выбраться из тёмных комнат и убежать на кухню, где антиквар в оранжевом пятне от абажура уютно резал копчёную колбаску и яблочный пирог, но папа крепко держал её за руку и повторял за тонконожкой: «О, Ампир! О, Луикаторз!», не зная, что это заклинание науськает на дочь жрущую души и пьющую кровь высокомерную дрянь, которая хихикает и прыгает туда-сюда, как стрелка метронома, а потом приведёт её, скованную страхом, на пир Луикаторза — бесформенной, похотливо лыбящейся глыбы с белым брюхом под расстёгнутым пальто. Завидев Юлю, Луикаторз скрипит гнилыми зубами и с восторгом взрывается, разлетаясь в чёрном пространстве. Юля наблюдает взрыв издалека, она видит, как адская сила гасит звёзды и сносит галактики. Катастрофа разворачивается медленно, но Юля понимает, что на самом деле мир рушится с космической скоростью. Расширение глыбы достигает апогея, взрыв захватывает жертву, пустые глаза, полные мёртвой жизни, приближаются к Юле, которая уже не Юля... Ужасы приводили в беспорядок физические свойства мироздания и рушили его, будто трактор песочный кулич. Время упразднялось, Вселенная закручивалась, далёкое вдруг оказывалось рядом, атмосфера с воем вылетала в трубу, и оставался лишь последний глоток воздуха, лишь закупоренный в гортани крик.
Бедная Юля никому не говорила про ужасы. И не верила, что папа сможет ей помочь.
Однажды после ужасов Юля с мокрой головой вышла на балкон. Был весенний вечер. Свежий ветер раскачивал набухшие ветки тополей. Юля запрокинула ногу и легла на перила, плотно прижавшись к холодному металлу. Она потихоньку сползала всем телом в пропасть, потом, ощутив, что до падения осталось мгновение, клонилась обратно. Её сердце часто билось, в нос и грудь свободно влетал ветер, в паху разливалось острое наслаждение, волны пошли внахлёст и разбились о поднявшуюся из воды скалу. В сладчайшей судороге Юля вцепилась в перила, обхватив их руками и ногами. Бездумно смотрела на совершенно преобразившийся мир и на дяденьку в майке, который, раскрыв рот, изумлённо пялился на неё из окна напротив. С тех пор тёмными вечерами, когда дяденька напротив смотрел свой футбол, а папа спал, Юля гасила свет в комнате и выходила качаться над пропастью. Это было её счастьем, её тайной. Это прогоняло ужасы.
Марк Семёнович жил холостяком, он не мог найти себе такую даму, которая своим присутствием не нарушила бы сладкой размеренности его счастливого существования с Люлечкой. В какой-то момент психиатр стал подкатываться к Лёхиной маме, которая чрезвычайно возбуждала его кружевной своей хрупкостью и, как он справедливо считал, спасла бедного щеночка от Скворцова-Степанова. Прощупывая взглядом Капины позвонки, выпирающие через толстый свитер, Марк Семёнович испытывал ощущения, сравнимые разве что с действием «Камю Наполеона» из «Берёзки». Для Капитолины же Андреевны Марк Семёнович — высокий, красивый, элегантный, богатый — был пришельцем с другой планеты. Она привыкла к своему Гадову — слабохарактерному, подлому врунишке, который совершал колебания маятника Фуко от одной семьи к другой, от рюмочной на Моховой к рюмочной на Первой линии, уходил от неё, потом возвращался на четвереньках.
Капа обладала удивительным, редким свойством быть всегда счастливой — независимо от обстоятельств; даже плача несколько дней подряд из-за пьяницы Гадова, она всё равно была счастлива. Она радовалась, когда Гадов приходил, заполняя дом своим родным несвежим запахом, и, целуя руки, клялся в любви. Радовалась, когда, истерзав её жалобами и упрёками, он убирался и давал возможность вздохнуть свободно. Ну и, конечно, её счастье мощно подпитывал Лёха, который с детского сада относился к ней покровительственно: притаскивал в кармане кусочек солёного огурца или тефтельки, а в школьном возрасте, став уже бутылочным бароном, обеспечивал мать всем необходимым — сдобной мелочью, кефиром, билетами на «Льва зимой» или «Пустыню Тартари». Лёха был безупречным сыном: спустив с лестницы разбуянившегося отца, читал уткнувшейся в подушку Капе Диккенса, потом бегал по разливухам и подворотням в поисках обоссанного пиздрика и волок его домой.
Капитолина Андреевна робела перед величественным Марком Семёновичем и, несмотря на всё его дружелюбие и знаки внимания, близко с ним не сходилась, держала на расстоянии, хотя, конечно, ей нравились его мимозы на Восьмое марта, эклеры в обсыпке, чинные разговоры с Лёхой. И дочка нравилась. Юля приходила на Литейный писать натюрморты с фруктами и игрушками, вид из окна, голубей и кошек. Капа считала, что Юля — талант, и показывала психиатру снежного дракона, парящего над городом, а Семёнович довольно улыбался и урчал своё: «Вуз, диссертация, конференция»; при этом он с королевской щедростью платил Капе за уроки: игриво подсовывал в карманы конвертики с купюрами, жалея, что не носят уже корсет.
