Повести и рассказы - [102]
Такой тёплой, свежей летней ночью Лёха хотел гулять не один, а с другом и весёлыми девушками. Неожиданно для себя он пришёл к Юлиному дому. «Интересно, что сейчас Юлька делает? Спит, конечно... Как она сдала экзамены в свой медицинский? Надо завтра позвонить». Лёха посидел на старушечьей скамеечке, покрытой «Вечерним Ленинградом», потом обошёл дом и лёг на траву под Юлиным тёмным окном. Юля была последней девушкой, с которой Лёхе хотелось бы гулять и целоваться. Во-первых, она совершенно не умела кокетничать и глупо хихикать (умение, являвшееся для Лёхи главной женской добродетелью) и на все его шутки лишь снисходительно улыбалась. Во-вторых, постоянно маячила перед глазами — либо в школе, либо дома на Литейном, потому что по-собачьи привязалась к Капе и всё время с ней секретничала и рисовала. «Юлька, ты синий чулок, я на тебе никогда не женюсь!» Юля равнодушно поводила плечами.
Сладко пахло нарциссами и сиренью, пели птички. Лёха задремал, потом открыл глаза — и не понял: через Юлин балкон перекинули какой-то мешок; нет, вон нога! Это же Юля лежит на перилах! Лёха похолодел от ужаса, встал и пошёл на ватных ногах к тому месту, куда Юля сейчас повалится с третьего своего этажа. Однако Юля не падала; нога опускалась ниже, потом убиралась вверх, потом опять опускалась. Что она там делает, чёрт возьми! Точно — шизофреничка! С Юлиной ноги сорвался тапок и ударил Лёху по голове. «Юлька, иди на..!» Юлю сдуло с балкона, стукнула дверь. Лёха не стал звонить — тихо настойчиво стучал, чтобы не разбудить Марка Семёновича. Наконец, Юля открыла. «Знаешь, кто ты? Не знаешь? Я знаю! Ты извращенка и нимфоманка! Я же чуть не помер от страха. В твоём омуте черти водятся. Я хочу потонуть в твоём тихом омуте».
Утром психиатра разбудило яркое солнце, которое припекало ему рыжую макушку. Он поднялся, посидел задумчиво на кровати и пошёл в уборную. По дороге заглянул к Люлечке и чуть не поперхнулся: мало того, что она не стала сдавать экзамены в медицинский институт, так вот ещё — спит с Алексеем Гадовым. Совершенно голая. Психиатр тихо закрыл дверь, забыв про уборную, пошёл к холодильнику, налил себе рюмку «Столичной», выпил, не закусывая, вытер усы и сказал со вздохом: «Пусть будет так».
Через несколько дней, проведённых в мучительных раздумьях, Лёха снова пришёл к Юле.
— Юлька, ну... может, нам надо пожениться? Может, это судьба и всё такое? Ты не думай, что я против, я был бы рад. Это не потому, что как порядочный человек... должен...
— Нет, ну что ты... спасибо тебе! Конечно, не должен! Зачем? Я не хочу, не нужно.
— Как это не хочешь?
— Ну так... Мне хорошо, ты мой лучший друг. И я тебе не верю.
— Не веришь?
— Не верю.
— Юлька, спасибо тебе. Спасибо, что мне не веришь! Не верь мне, а то несчастная будешь.
— Да не буду!
— Я тебя очень люблю. Ну, пока.
— И я тебя. Пока!
— А Коля тебе как?
— Хорошо.
— Ну и хорошо, что хорошо. Ну, пока. Дай я тебя поцелую. В последний раз! Ну всё, больше не буду к тебе приставать. Целуйся со своим Колей.
Приехал с дачи Коля. Друг Лёха был притихший и неразговорчивый. Пошли гулять. Лёха потянул Колю в метро: «Давай хапнем адреналину!» Покрутившись на платформе и дождавшись, когда двери поезда закроются, молодые люди скользнули в щель между вагонов, встали на сцепку, взялись за поручни и понеслись по тёмному тоннелю с мигающими лампочками. Воздух подземелья трепал волосы, поезд грохотал, Коля щурился от ветра, а Лёха орал в восторге: «Свобода! Свобода!»
В конце июля погода в Кандалакшском заливе испортилась. Подул холодный ветер, серое полотно затянуло горизонт, комары тонко пищали, мошка забивалась за шиворот и больно кусала. Пора было ехать домой — в город. Коля всё время думал о Юле. Ему хотелось привезти её сюда, на Белое море, показать местные чудеса — литораль с пирамидами пескожилов, муравьиные дороги, закаты, переливающиеся в рассветы, тихую жизнь оранжевых звёзд в холодной прозрачной воде, старое кладбище, заброшенную деревню, руины церкви, где на месте алтаря разрослись полевые цветы. Как бы её удивили радужные нереисы, морские звери, незаметные простому глазу, но под микроскопом — удивительной красоты и сложности. А мощно выныривающие белухи! А рыбалка! Ей бы понравилось ловить на донку. А уха и плов с мидиями! Ей бы понравилось грести. В июле цветёт иван-чай. Розовые острова. Косые серебристые избы. Спившееся население. Это самое прекрасное и печальное место на свете. Юле понравится, она ведь художница.
Что бы Коля ни делал — смотрел ли на актинию, чистил ли рыбу, играл ли в карты, он везде видел Юлин образ. Теперь он точно знал, что только она для него, что только с ней всегда вместе, что они придуманы друг для друга, и Лёха тут ни при чём, хотя это он, а не Коля, всегда был для Юли родным, самым близким; и боялся, что она-то этого не понимает, и хочет с ним до пенсии обмениваться пуговицами — и всё. «Жуля, как ты думаешь, Юля Павлова будет моей женой?» Овчарка смотрела исподлобья и давала лапу.
Перед отъездом Коля решил набрать для Юли трёхлитровую банку морошки, сел с Жулей в лодку и погрёб к острову, в сердце которого пряталось ягодное болотце. Был отлив, пришлось тащить лодку к берегу по дну, покрытому острыми мидиями и скользкими фукусами. Коля привязал лодку к коряге и пошёл на болото, которое жёлтым пятном расползлось среди черничника. То ли от перемены погоды, то ли от едкого запаха болотных растений у Коли затрещала голова. Он набрал морошки и прикорнул на сухой кочке. Жуля бегала вокруг болота, вспугивая пташек. Когда пришли на берег, лодки не оказалось. Исчезла. Начался прилив. То ли водой унесло, то ли украли. Коля побежал вдоль берега, поскользнулся на водорослях и грохнулся, ударившись плечом об острый камень. Ругал себя последними словами. Жуля возмущённо лаяла. Дело было плохо: никто точно не знал, куда он поплыл, сказал только специалистке по ангелам, что за морошкой. Вода прибывала, становилось холодно. Рука сильно болела, спичек не было. Послышался шум мотора. «Лёха! Я здесь! Лёха!» Услышав знакомое имя, собака загавкала и убежала. Настала тишина. Коля сидел на берегу всю ночь. Утром опять послышалось Жулино гавканье. На моторке подъехал перепуганный Лёха.
