Повести и рассказы писателей Румынии - [10]

— Как же он их помирил, отец?

— Ну, графиня Иолан дала Келемену пятьдесят форинтов, чтобы он выдал Анну за Петера Балажа. Он ее и выдал. И Балаж записал Марику как свою дочь, потому что он был должен графине за то, что потравил господское пастбище, когда пас коров, и боялся неприятностей. Вот как получилось с Марикой.

— Красиво получилось! — проворчала Тереза. — Вот и шел бы он теперь ночевать к Анне, к Марике, ведь они в родстве.

Янош ничего не ответил. Что знают дети про обычаи тех времен? Почему Келемен не берег свою дочь, когда этакий красавчик барин разгуливал по селу? И раз уж так случилось, что ж, выходит, графу на крестьянке жениться? Он женится на графине, на такой же, как он сам! Янош услышал ровное, глубокое дыхание детей и, избавившись от вопросов, тоже уснул глубоким сном. Лишь иногда еще покалывало его искусанную мухами спину.

Анна Балаж уснула в эту ночь тоже поздно. Двадцать два года она не говорила с графом и не встречалась с ним так близко, лицом к лицу, и все же ее сердце колотилось в груди, точно его ужалила змея.

Дома вокруг стола сидели Петер, Марика, Домокош, Илонка и Манци и спокойно ели суп с капустой и свиным салом. Никто ничего не слышал, не заметил. Только она одна знала, кто подошел к воротам, кто стоял перед ней и глядел черными, когда-то пылкими, а теперь печальными, затуманенными, вопрошающими глазами.

Она легла в постель, и ей припомнился, словно это было лишь вчера, его голос, звучавший, как музыка, совсем как звуки органа в городской церкви; припомнились его объятия, то мягкие, нежные, как у избалованного ребенка, то могучие, жадные, как будто сейчас, вот сейчас наступит конец света и у них уже не осталось ни минуты. Но еще яснее вспомнилась Анне та зимняя ночь, когда падали крупные хлопья снега, а она, обезумевшая от боли, страха, стыда и злобы, затянув под рубашкой пояс так, что он чуть не лопался, бежала в усадьбу. Она сама не впала, ждет ли она от него помощи или утешения, идет ли она молить и плакать, или устроить скандал, или умереть там, у их проклятого порога. Она не видела его с осени, с тех пор, как он снова уехал учиться. К рождеству он вернулся, но не пытался с ней встретиться. Теперь, в конце зимы, он приехал опять и все избегал ее. Она встала на дороге, перед коляской, в которой он ехал однажды в город, но он ее не видел или притворился, что не видит.

Батраки сидели в кухне. Около конюшни стоял чужой распряженный экипаж. Гостиная была ярко освещена. Кто-то играл на рояле, и сквозь гардины виднелись две-три танцевавшие пары. Сперва Анна хотела забросать окно комьями снега, разбить стекла, кричать, рассказать тому, кто выйдет, как обманул ее молодой граф, но пальцы, комкавшие снег, онемели, и из горла не вырвалось ни звука. Ей было стыдно, страшно. Внутри у нее все болело.

Мимо окна прошел он, Тиби, обняв какую-то барыню и покачивая ее в танце, потом, остановившись, словно завернулся вместе с ней в бархатную портьеру, склонился к поднятому лицу барыни.

У Анны вырвался страдальческий вопль, и в ту же минуту ее согнуло пополам. Она не понимала, крикнула ли она из-за того, что увидела, или из-за внезапной острой боли. Лишь теперь собаки учуяли ее и залились лаем. Она кинулась к воротам и, совсем обессилев, обогнула дом и наудачу вбежала в какой-то свинарник. Собаки на цепи все еще лаяли. Свинарник был пуст, в нем скверно пахло.

«Накажи его бог! Накажи его бог!» — мысленно стонала Анна, лежа в постели рядом с Петером. И двадцать два года назад она так же стонала и проклинала. Ужас, унижение, боль, испытанные ею тогда, не изгладились. Не возникла и любовь к Петеру — рыжеволосому, с редко посаженными зубами, — Петеру, который все двадцать два года храпел в постели возле нее и от которого она родила троих детей.

Граф прожил у Яноша Денеша два дня. Он отоспался, отдохнул, поел досыта. Янош держался с ним вежливо, дети занимались своими делами и, встречая его на террасе, мимоходом, торопливо кланялись.

Затем граф ушел.

— Я никогда не забуду твоей доброты, Янош! — сказал он. — Возможно, я еще когда-нибудь стану человеком и отблагодарю тебя как следует. Теперь я отдохнул, пойду искать работу.

Янош проводил его до мостика и, глядя вслед ему, вздохнул: «Кто знает, может, и найдет он работу, устроится!»

— Почему же это он ушел? — приставали к Яношу дети. — Ты не очень хорошо с ним обходился?

— У него тоже совесть есть, зачем вы о нем так думаете? Он и не остался бы дольше, ведь я ничего ему не должен. Да только все мы — люди, почему ж и не приютить его на день-другой? Убытка от этого нет.

— К тому же он еще поцеловал тебя, когда дарил зеркало!

— Ну, разве он знал, что он меня целует! Он тогда, поди, забыл, даже как его самого зовут, но человек же он все-таки, а как выбросишь человека на улицу? Эх, как он жил-то!

* * *

В этом году зима была снежная. Холмы плотно укутались в снежный покров, сделавший их гладкими и округленными, а потом надолго ударил мороз и навел эмалевый блеск на белый, нетающий простор. Порой по вечерам солнце, которое весь день пряталось за огромными свинцовыми грудами туч, проглядывало в долине между Богорфалвой и сосновым лесом и заходило там — красное и такое круглое и чистое, точно его нарисовала чья-то умелая рука. Тогда снег на холмах розовел, словно раскаленный. Его фарфоровая гладь была лишь кое-где пробита легкими следами зайцев, бегущих к ключу в долине. Когда колокола четырех церквей, находившихся в четырех селах между холмами, начинали звонить к обедне и к вечерне, звуки плыли в холодном, ясном воздухе, над полями, над неисхоженными, обледеневшими пригорками, словно под сводом, который возвел искусный строитель именно для того, чтобы звук раздавался глубокий и ясный.