Повести и рассказы - [6]

— Пронеси, господь, изгубить хочет...

— За нечистую силу меня принимаешь? — горько спросил Топорков. — Ведь все прошло, поедем? Двадцать верст до деревни, не дойдешь...

Бабка Нюра утихла, быстро зыркнула искоса глазом — убедилась в безопасности, — встала с колен, отряхнулась и снова запричитала, только теперь уже круто и осуждающе:

— Я председательше все скажу, накрутят тебе хвост, чтоб не озорничал, ишь бешеный. Да ни в жисть с тобой никто не поедет! Я пехом пойду, ну тя к лешему, разобьет...

Топорков, усталый и покорный, слушал ее — пусть выкричится, пусть, это ему сейчас нужнее всего — испытать осуждение людей, даже таких вздорных, как бабка Нюра. Одно желание — чтобы она поехала с ним, ради этого он согласен на все: в этом видел прощение и примирение.

— Бабуся, прости, а? — умолял шофер. — Я тихонько поеду, вот честное слово!

— Ишь, бабусей стал звать, — смилостивилась бабка Нюра, — раньше-то я и такая, и сякая... Бить тя некому! — неожиданно заключила она. — Да будь моя сила, я б тя так до кровушки исколошматила, урва треклятая...

И она пошла к машине. Топорков двинулся следом; бабка останавливалась, отчитывала его — что он и в бога не верует, оттого и грешен, а от господа куда денешься? — вот и наказует таких нехристей, молодых, да ранних, что старших не почитает, что... Много всякого наговорила бабка Нюра.

Усадив ворчавшую старуху в кабину, Топорков вздохнул облегченно, но слабость не проходила, тело болело, как побитое; он опустил руки, уставился на приборную доску, ничего не различая там: цифры, стрелки — незнакомые и будто ненужные здесь.

— Чего сидишь? Поехали! — приказала бабка Нюра.

Топорков включил зажигание, нажал на стартер. И опять разбитая песчаная дорога, веселая зеленая скамейка на бугорке, а рядом с ней плакат «Берегите лес!». Чащоба поредела, сначала клочками, потом во всю свою голубую округлость справа открылось озеро Линево с низкими топкими берегами, заросшими камышом и осокой.

* * *

Машину Топорков поставил сзади сельсовета; отцепил из-под кузова ведро — надо смыть пыль и грязь.

Колодец неглубокий — совсем близко отражается в нем наискось рычаг журавля. Топорков переливал воду из деревянной бадейки в ведро — до краев, когда нес — плескало на сапоги; щедро обливал капот, подножки и дверцы кабины.

Ребятня гоняла мяч посреди широкой улицы: гомонила, пылила босыми ногами. Топорков издали понаблюдал за игрой. К нему подкатился мяч — обшарпанный, избитый. В азарте Топорков размахнулся было... но сдержался, пнул легонько и быстро пошел прочь.

Возле пожарного сарая, где хранилась ручная помпа и висел кусок ржавого рельса, притулилась изба Веселовых: окошки задернуты занавесками, во дворе пусто, и настежь открыта дверь хлева. Не копошатся куры и иная домашняя живность — неуютный дом с покосившимся почерневшим крыльцом; сруб подгнил и слегка осел на один угол, будто немощный старик, кряхтя, укладывается поудобней; и ветхая дранка на крыше кое-где поросла мхом — надо перекрывать, а то скоро порушится.

Топорков глянул в оба конца деревни — кроме пацанов, никого не видно, все на работе или хозяйствуют; но он ощущал — даже спиной! — чьи-то глаза следят за ним, ждут его следующего шага: Может быть, следят из-за занавески? Из-за угла? Сквозь плетень? Из ближних кустов за огородами? И никуда от этих глаз не денешься, придется преодолевать последние метры до развалюхи Веселовых. Потому и тянуло его туда, и страшился, и жил — пока! — слабой надеждой: случится нечто неправдоподобное, чудо, черт возьми! — все перевернет, исправит.

Окна школы-восьмилетки, деревянной двухэтажной, украшены резными наличниками. Козырек широкого крыльца подперт четырьмя столбиками. На крыльце — две толстенные лавки, почерневшие, отполированные, изрезанные ножами и бритвами вдоль и поперек. Шифер с половины крыши школы снят, разобрана обрешетка — торчат голые стропила. В сторонке, на бревне около ограды, перекуривают плотники — прислушиваются к разговору двух женщин на крыльце. Три топора воткнуты в толстый чурбан один за другим, как по ниточке и под одним углом, словно и они притомились вместе с плотниками, отдыхают, последует команда — и начнут ловко и без передышки тесать, рубить пазы, заколачивать гвозди.

Топорков остановился у калитки, ждал, когда освободится председатель сельсовета Чарышева. Плотники не спеша осмотрели шофера сверху донизу и... опять задымили махорочными цигарками. Надо бы поздороваться, но Топорков осекся — могут понять неправильно, подумают, что заискивает, а ему не хотелось жалости.

Заметила шофера и Чарышева; спускаясь с крыльца, она сказала собеседнице: «На сегодня машин нет, если будут завтра, тогда и привезем тес». Энергично взмахивая полевой сумкой, вытертой по углам добела и поцарапанной, председатель сельсовета без видимых усилий двигалась быстро, напористо; косынка завязана под подбородком, обнаженные руки, открытая часть плеч и шея загорели, глаза ее — глубокие, темные — строги, и все же в них угадывалась мягкость. Эта женщина всегда чуточку волновала Топоркова, была в ней затаенная материнская теплота, хотя Чарышева и не старше его; потому так жаждал он этой встречи, знал — с ней первой надо переговорить.