Повести и рассказы - [8]

— Ну чего ты привязался, дед? — озлился Топорков. Кладовщица выписала накладную, подхватила юбку повыше колен, тяжело затрусила, испуганно оглядываясь, в дальний конец деревни; кому-то крикнула через забор.

— Полыхнуло, знать, тебя, парень... Да-а, — старик покашлял сострадательно, потом, увидев разорванный рукав своего пиджака, огорченно почесал в затылке, из картуза вытащил иголку с ниткой, пристроенную по-солдатски, за подкладкой.

Он соединил в высокий рубец рваные края и начал стегать, крупно и прочно. Когда старик втыкал иголку, то подносил рукав близко к глазам и щурился.

Топорков не спеша сложил накладную и спрятал ее в задний карман брюк.

— Погодь, погодь, — старик зубами перекусил нитку. — Не страшно промеж людей шарахаться? — не дожидаясь ответа, хлопнул ладонями по ляжкам, слегка подпрыгнул и выпалил: — Я... я тоже убивцем был! — Заметив недоверчивую улыбку шофера, он заскороговорил: — Любил ее, да она за другим обвенчана; измывался он над ней, вот я и огрел его в одночасье. Говорю ей: «Схоронимся от этой постылости!» А она: «За что мужа мово ненаглядного убил, как же я без него теперь буду-то?» — «Да ведь измыватель он, чего печалиться?» Выбежала она из избы да по деревне в крик: «Вяжите убивца!» Я от такого оборота тут и очутился... Во-во, так и было!

— Как звали ее?

— Ее-то? Ну-кась, — старик беспомощно замигал — вопрос застал его врасплох; потом выдохнул облегченно и аж подался всем телом вперед. — Дашкой кликали, чтоб провалиться на месте!

— Завираешь, — усомнился Топорков, — никакой Дашки и в помине не было, слышал, наверное, где-нибудь про такой случай...

— А можа, и впрямь не было, — охотно согласился старик. — Было — не было... кому прибыльно? — а можа, и было, да я забыл; травка, вон, та ж не упомнит, что я на ей кувыркался. Жить-то как надоть?

Он заговорил приглушенно, будто опасался, что подслушивают и лес, и река, и трава; отвернутся тогда они от него — выдал их тайну!

— Глухоманка кругом, народ дровяной, лесом кормится. Машина теперь куды хошь, а раньше? Шлепай, шлепай — густняк да болота, деревья одни, и сам, как былинка: живешь потихоньку, кормишься; помру вот вскорости, и ладно — кончился белый свет, другая жизня пойдет...

— Это какая же другая? Загробная, царство божие?

— Не-е... В бога не верую, нельзя верить...

— Почему?

— А где он есть, ты его видал? И я не встречал, ни вот ни единой приметочки! Суета это человечья, от беспокойства. Смерть-то — она что говорит? — все из землицы вышли, тудысь и отправятся. Жалко людям-то своей позазря прожитой — без добра и ласки — судьбины, вот и удумали тот свет: там, мол, за них господь порадеет. Не-е... Помер, ну и ладно, детишки пускай живут, им тож надоть, а? Зачем мне-то, старику, помехой встревать? Травинка вон растет, пускай растет до срока. Ты ее не тронь понапрасну, закон ей такой — расти, сполнять назначению: корова съест — и ладно, не съест — завянет, а по весне другая вымахает, чуешь? Эта вся, — старик повел руками, как бы охватывая окружающее, — не от тебя, не от меня и не от бога — от естества вечного. Был день, стала ночь, посля снова завертится...

Топоркова покоробило от этих рассуждений — что-то возмущало, беспокоило — ставил старик рядом и травку, и корову, и человека.

— Сладко поешь, дед, да ведь люди-то — не ровня всякой живности...

— Э-э, — отмахнулся тот, — болтовня, от суеты, от беспокойства... Увязала их веревочка: земелька-то все-ех укроет в могилке! — вот и больно людишкам-то... Ты не моги так жить, надоть кругом обчертиться и заклясться: «Всяк по себе должон быть, не колготи, не мельтеши, вот и ладно, и спокойно душеньке!» Народился человек — хорошо, помер — хорошо. Дело сделал — жил, такая его стихия, не переломить ее нипочем, как травка — была и нет...

— Ну а как же быть с тем — для чего живешь?

Старик сочувственно зачмокал:

— И твержу, и твержу, непонятливый ты... Эк гордыня-то ерепенится! Сбрось гордыню-то, легче станет, не муторно; так и живи.

Разговор явно зашел в тупик; Топорков понял — старику все равно не докажешь, у него это целая жизненная философия, которую невозможно опровергнуть, ибо опирается она на веру в незыблемость вечных процессов, их можно вот так, осязаемо, потрогать, убедиться в существовании.

— Поехал я‚— сказал Топорков.

Старик равнодушно отвернулся:

— Да езжай, езжай...

Назад Топорков не спешил — все-таки с грузом; иногда на ухабе верхние доски подпрыгивали и хлопали; он останавливал машину, ровнял свесившиеся концы.

«Значит, отойди в сторонку, и пусть все идет прахом, меня не касается? — продолжал он спорить со стариком. — Не-ет, это трусость».

Стемнело быстро; Топорков включил фары — дальний свет выхватывал у обочины то одинокое дерево, то куст; на поворотах два желтых пятна скользили по стене леса.

Вечерние заботы наполнили Заворово: где-то тягуче скрипел ворот колодца, по улице прогромыхал трактор, окна магазина ярко освещены — внутри полно покупателей; как всегда, на высоком крыльце магазина возятся, сопят, плачут малыши: матери, идя за покупками, берут их с собой, и те ждут гостинца — баранки, леденца или пряника.