Повести и рассказы - [45]

— Уехали...

— Ну пусть уехали, небось тепло им в домике, нипочем буран не одолеет.

— Главный инженер на радиостанцию подался. Попробует связаться со Смайловкой и Камышовкой. По времени они уже должны их проехать, а может, остановились там...

— Забежит сказать-то?

— Обещался...

За разговором вроде бы отошла Нюрка, осмысленным взглядом обозрела свое жилище, признала и свекровь, и детей; ожила в ней привычная домовитость; засуетилась по хозяйству — пеленки и ползунки споласкивать, поросятам варево мешать в ведре, полы мыть. Но видимая эта деловитость, все валится из рук у Нюрки, возьмется за что-нибудь и застынет — невидяще смотрит в одну точку. Бабка Анна, занимаясь с внучатами, зорко следила за ней — уж такая огневая и непонятная она, Нюрка, не знаешь, что и отчебучит в следующую минуту.

После обеда заявился Аверычев: долго топотил ногами на терраске, сбивая снег, а потом мялся на пороге, глядя в пол.

— Присаживайся, присаживайся! — приглашала бабка Анна. — Может, отобедаешь?

Нюрка, укладывавшая меньшенькую спать, так и замерла, прижимая к груди одеяльце, тискала его и тискала побелевшими пальцами.

— Да я в столовой перекусил, — Аверычев не поднимал глаз, запнулся на секунду и выдавил глухо, будто подвел итог чему-то, и слова его, упавшие в тишине на свежевымытый пол, не раскатились по углам-подпольям, а так и остались лежать у порога валунами-горюнами — не обойти, не сдвинуть их с места:

— Через Смайловку и Камышовку трактор не проходил...

Пронзительно ойкнула Нюрка и повалилась лицом вниз на кровать: смяла кружевные накидки, кусала подушку и исходила приглушенным стоном.

— Искать надо, по степи искать! — наступала бабка Анна на Аверычева. — Тракторов сколько понагнали, машин сколько понавезли, ужель не найдут?

— Буран, мамаша, света белого не видно, где их искать? А пошлешь, и эти заблудятся... Утихнет — тогда пошлем...

Еще потоптался на пороге Аверычев, пробормотал: «Извините...» — и ушел.

А буран шуршал снегом в окна и стены; скоро, очень скоро засыплет он доверху старые саманные домики, лишь будут торчать крыши и трубы новостроек — клуба, гаража, магазина, совхозной конторы, полтора десятка щитовых домов и двух общежитий да тонкая игла радиоантенны, посылавшая незримые сигналы о беде в степи.

Глава восьмая

Грузно поднялся Ташеев — привычно перепоясался пустым патронташем, ударил по левой ладони малахаем, стряхивая влагу от растаявшего снега. Старик-незнакомец подскочил к нему и, толкая обеими руками, попытался усадить чабана на лавку:

— И хватит тебе, передохни, я пойду! Прямехонько пойду, без своротов, не привыкать мне со стужей воевать — у нас в Иркутске морозы тоже знатные, аж трещит кругом, сибирские, словом. А ты посиди, посиди, подыши теплым духом, силенок наберись...

Стоял чабан глыбисто, даже не шелохнулся, лицо его по-прежнему было сумрачным — темное, прокаленное знойным солнцем и стылыми степными ветрами, оно виделось неживым, словно высеченным из камня. Он легонько отодвинул в сторону старика, нахлобучил малахай и шагнул к двери, коротко бросив на ходу:

— Степь не знаешь, буран не знаешь, в степи я хозяин...

Старик затопотил ногами от злости и тонко закричал в закрывшуюся дверь:

— Дубина стоеросовая, а не хозяин! Надолго ли вас двоих хватит! Поочередно было бы сподручней искать путь в буране, одному господу богу известно, сколько еще будет дуть... Э-эх! — огорчился он, но ненадолго, тут же набросился на Димку Пирожкова: — А ты чего без остановки топишь? Этак сожжешь кизяк, а потом замерзнем, как пить дать замерзнем без согрева!

— Ну, расходился! — тяжело дыша, сказал Глушаков.

От бесконечных рывков тракторного поезда ему было плохо — Тоня уже трижды делала уколы. Да и самой ей несладко: разболелась голова, иногда к горлу подступала тошнота. Трактор останавливали, и, поддерживаемая Лепилиным и стариком-незнакомцем, она выходила наружу. Пуст желудок, а все равно у нее выворачивало внутренности, снизу волнами накатывалась боль. Тоня стонала сквозь стиснутые зубы. Старик озабоченно суетился поблизости:

— Ах ты, мать честная, угораздило же в дороге приключиться! Потерпи, миленькая, до больницы, баба ты костью крепкая, а что впервой рожаешь и маешься, так попривыкнешь. Моя-то старуха попервости как намучилась! Ничего, оклемалась и давай ребят выстреливать, как из пушки, вот те крест! — шестерых мужиков произвела! В войну все шестеро воевали, ну... кто не воевал! — я тоже воевал, при госпитале числился...

Димка Пирожков чувствовал себя лишним среди спутников. Все делом заняты: Потапов с чабаном напеременки впереди трактора идут, Володька за рычагами сидит, Лепилин со стариком возле Тони хлопочут, а директор болен, встать не может. Ну какая от него, Димки, польза? Он порывался выйти в буран и прокладывать путь, но разве доверят, вон, чабан даже старика не пустил. Димка мучился, а при очередной остановке, когда Володька зашел погреться, он предложил ему тулуп.

У Володьки особенно мерзла кисть левой руки, на которую привязывалась веревка. Он, растирая ее снегом, морщился и потихоньку ругался. Потапов, сам замерзший, однажды попытался помочь, но тот грубо прикрикнул: «Ишь сердобольный, на себя посмотри!» Тулуп он взял и буркнул: «Догадался...» Димка покраснел и чуть ли не заплакал от обиды — ну разве он в чем- то виноват, разве не хочет сделать как можно лучше? Почему-то частенько его порывы наталкиваются на неприятную реакцию людей. Наверное, они ни во что не ставят Димку, считая его сосунком. Но ведь он уже самостоятельный человек, правда, еще не во всем разбирается, так нужно объяснить, а не лаяться, как Володька.