Повести и рассказы - [43]

Укрепившись духом, бабка Анна вошла в темную прихожую, пошарила руками, отыскивая дверную скобу, и потянула ее на себя. Тяжелая дверь, скрипучая, а порог — высок. Перебираясь через него, подобрала бабка подол застиранной юбки. Невесомо, неслышно просеменила она по тесной кухоньке — прямо к ситцевой двернице, закрывающей вход в комнаты, осторожно отодвинула ее — до щелочки — и заглянула.

Нюрка неподвижно сидела за столом и смотрела в окно. Бабка видела лишь ее застывшую спину, потерянно поникшие плечи и руки, безвольно уроненные, как плети, на скатерть. Сашка, наревевшись, приладился рядышком. Ладонями размазывая по щекам слезы, он исподлобья зыркал на мать и глубоко, с хлипом, икал. Томка же уткнулась в материны колени, обхватила их ручонками. Меньшенькая, Любочка, стояла в кроватке и сосредоточенно сосала палец. Ничего-то она, дите еще неразумное, не понимала, но уже чувствовала своим крохотулечным сердечком, что приползла какая-то беда в семью; потому и не гулюкала, как обычно, не бегала по кроватке, не плаксивилась, просясь на пол.

Сашка первым заметил бабку. Не побежал он навстречу, хотя часто тайком гостевал у нее, а тронул мать за руку и сказал испуганно: «Маманя, бабушка пришла...» Испуг его понятен бабке Анне — доставалось Сашке шлепков, когда обнаруживала невестка, что побывал он на другой половине дома.

Не шелохнулась Нюрка, так и сидела пригвозднем, глядя в окно. Раньше какой только не видела ее бабка Анна: певуньей и хлопотуньей после свадьбы, усталой и озабоченной после работы и домашней колготы, последнее время чаще злой и истеричной, аж губы тряслись. Жила в крупном и ладном Нюркином теле беспокойная сила, стремившаяся все подчинить себе, все переиначить на свой, неведомый никому лад, словно не соглашалась она на ту судьбу, что определила ей жизнь, и рада бы переделать, а не знает — как. Непонятно это бабке Анне: дом у невестки — полная чаша, семья, да и Петр — статный мужик, ведь не из-под палки шла за него. А она, старуха, не помеха, лишь бы жилось им в достатке и как хочется. Не век же ей вековать, помрет скоро; иной раз ночью найдет дурман на бабку, уж просит она господа, чтобы прибрал к себе.

Сейчас не признавала она невестку, ишь, головы не повернула, может, копит злость, а потом накинется, как пес с цепи сорвется.

Любочка вынула пальчик изо рта, ладошкой ударила по спинке кроватки и требовательно заканючила: «Ма-а-а!» И опять никак не отреагировала Нюрка, будто все происходящее в данный момент не имело никакого значения.

От такой необычности ее поведения бабка Анна осмелела — направилась к детской кроватке, а сама нет-нет и посматривала на невестку, не дай бог та вскочит и наорет, еще и пристукнет, кто знает, что у нее на уме. Любочка с готовностью подняла ручонки. Бабка Анна подхватила внучку и прижала к истосковавшейся груди пухленькое тельце. Пахнуло на нее детским духом — родным, до потемнения в глазах, словно помолодела она и не внучку тетешкает, а собственного ребенка — Петяшу, Витюшу или Зину.

Любочка задергалась, вырываясь из объятий, — просится походить на полу. Вздохнула бабка Анна, не обиделась на внучку, спасибо ей хоть за подаренную секундочку счастья; этой секундочки старому человеку хватает надолго, много ли ему нужно, кроме ощущения того, что жил не бесплодно и корень его родительский не зачах, значит, исполнил он свой главный смысл на земле.

Прихватив пластмассовую дудочку, переваливаясь и косолапя, Любочка подбежала к Сашке, протянула ему игрушку. Бабка Анна шла следом — вдруг внучка споткнется и шлепнется. Сашка взял дудочку, два раза дунул и отдал сестренке. Любочка тоже старалась извлечь звук, но ничего не получилось. Тогда она, ни на кого не обращая внимания, сосредоточенно затопала вдоль стены — от двери к окну, дудочку не вынимала изо рта, тужилась, а раздавалось лишь шипение.

Бабка Анна искоса мельком посмотрела на невестку и поразилась выражению ее лица: с щек исчез румянец, побелевшие губы тряслись — будто шептала она, и жалобный взгляд, как у побитой собачонки, умолял о помощи. Испугавшись за нее, волновалась бабка Анна, начисто позабыв все обиды, которых Натерпелась за последний год. Не обидами живы люди, а добротой, отходчивостью, иначе каждый день будет черным, любая живая душа — ненавистна. И хотя давала себе зарок бабка Анна, что никогда ни о чем не спросит и не попросит невестку — в горьком одиночестве всякие мыслишки приходят на ум! — но сейчас ее потянуло приласкать и утешить.

— Приключилось-то что? — участливо сказала она, бочком придвигаясь к столу.

Нюрка вздохнула, будто не хватало раньше воздуха, ее взгляд потух — только на мгновение приоткрыл он отчаяние; не таким человеком была невестка, чтобы переживать на миру и выказывать свои страдания.

Бабка Анна скорее догадалась по движению непослушных губ о смысле ответа, чем услышала. Эти слова Нюрка произнесла тускло, как прошелестела, без той злости, которой прежде, разговаривая со свекровью, бывала она наполнена; будто сгинул тот бес, что сидел в ней, и стала она понятной со своей болью и заботой. Простая баба, задавленная предчувствием беды, сидела и горевала. Бабка Анна притворно строго накинулась на невестку: