Повести и рассказы - [44]

— Да что же это ты загодя оплакиваешь? Эка невидаль — снег пошел. Тыщи раз шел, будто впервой Петяше, он небось степь исходил-изъездил вдоль и поперек. А может, и не уехал он, — вдруг сообразила бабка Анна. — Вчера не уехал и сегодня не смог. Может, сидит Петяша в гараже, и ничего страшного нет. Чем убиваться раньше-раннего, сбегала бы и разузнала...

Убеждала она Нюрку, у самой веры поприбавилось, что обманулась, когда с рассветом почуяло ее сердце несчастье. Но в одиночку оно, несчастье, не ходит — знала это бабка Анна; видать, взаправду худо сыну, если близкие забедовали в одночасье.

А Нюрке бабкины слова — как соломинка утопающему или глоток воды в жарынь: приободрилась, заблестели померкшие было глаза. Заметалась она из комнаты на кухню, в прихожую и обратно, на бегу бормоча, как заклинание:

— Я сбегаю, быстренько сбегаю... Маманя, пригляди за ребятней... Я — туда и обратно... Может, и не уехали, может и обойдется... Платок куда-то запропастился...

— У двери на гвоздике висит, — подсказала бабка Анна и урезонила невестку: — Не мельтеши, чай, не на пожар, успеешь. За ребятами я пригляжу, как не приглядеть, разве в тягость с внучатами времечко скоротать.

У нее от обморочной радости, что Нюрка назвала, как встарь, «маманей» и допустила к ребятам, ослабли ноги, и она присела на краешек стула, присела тихо, застенчиво.

Наспех оделась Нюрка, шубейку не застегнула, платок не заправила — так и выскочила из дома. Бабка Анна сквозь замерзшее окно попыталась углядеть ее, но лишь мелькнуло темное пятно и пропало в снежной замети.

Снег, вой бурана, и — не видно ни поселка, ни людей. Затревожилась было бабка Анна: «Как Нюрка доберется до гаража?» Но внучата отвлекли от дурных мыслей. Сашка есть запросил. Удивилась она: «Неужто мать не кормила?» — «Кормила, да я не наелся». — «Ишь ты, обжористый, и куда только лезет. Пузишко-то еще махонький». — «Я, бабушка, расту, мне много надо есть!» — «Расти, расти, чего ж не расти. Глядишь, отцу с матерью помощником будешь». — «Я не помощником, я шофером буду». — «Вот и ладно».

Вытащила бабка Анна из печки чугунок с пшенной кашей, сваренной на молоке, — натомилась каша, распарилась и пахла вкусно-вкусно.

У всех разыгрался аппетит: Томка подсела к столу, Любочка устроилась на коленях у бабки. А та сама припомнила, что еще не ела сегодня. Корову-то она подоила и прилегла отдохнуть, а поесть попозже собиралась.

Желтая рассыпчатая каша таяла во рту, жевать ее не надо, хорошо это бабке — зубов-то почти не осталось, посгнили и выпали, одни корни торчат.

С ощущением сытости бабку Анну сморило в сон. Она заклевала носом над миской, да завозилась Любочка, схватила кашу в горсть и запихала в рот — битком набила, перемазалась вся. Сашка ложкой стукнул ее по затылку и, подражая отцу, солидно сказал: «У тебя что, отнимут?» Любочка заплакала, широко раскрывая рот, полный каши.

Пока утихомирила их бабка, пока перемыла посуду и убралась на столе, времечка пролетело порядочно. Глянула она на будильник: «Куда Нюрка пропала? Вдруг заблудилась по бурану, хоть и день на дворе, а все ж лихой буран».

Присела бабка Анна к окну, внучатки рядышком занялись своими дитячьими делами. Сашка мастерил из газеты голубей и пускал по комнате. Томка выставила игрушечный столовый прибор и с серьезным видом кормила куклу и медвежонка. А Любочка таскала на веревочке тележку, та задевала за крохотный столик и стульчик, они падали, и Томка сердилась, отгоняла сестренку. Поревет, поревет Любочка и перестанет, пять примется за бесконечную, для посторонних вроде бы и бессмысленную игру — ходить с тележкой кругом Томки с ее хозяйством.

Бабка Анна то Сашку одернет, то на девочек прикрикнет и не заметила, как темное пятно промелькнуло за окном, лишь услышала — заскрипела входная дверь: «Нюрка заявилась!» Да, пришла Нюрка. Заметенная, залепленная снегом с головы до пят, на лице — ледяная корка, и только в щелочках отвердевших ресниц угадывались глаза. Она стояла на пороге, прислонившись к косяку, стояла неподвижно, и под валенками сначала закапало, а потом образовалась лужица.

Попервости и бабка, и ребятня, озадаченные ее видом, молча ждали. Затянулось оно, томительное ожидание. Что-то тоненькое, жалобное — как печальный свист сурка на закате — засвербило у бабки Анны в груди. Это истончалась и рвалась слабая надежда, запрятавшаяся глубоко-глубоко, вроде и не было ее совсем, но лишь сейчас, с последними остаточками веры, поняла бабка Анна, без Нюркиных слов, — привалилось лихолетье. А пережить его надо, не для себя — для внучат.

Вскинулась бабка Анна, захлопотала вокруг невестки:

— Да ты разденься, разденься! Ишь обметелило и захолонило... — она сняла с нее платок и полушубок и потащила в комнату.

Идет Нюрка, словно сонная; лицо мокрое от растаявшего снега — мимоходом бабка Анна вытерла его полотенцем. Усадила она невестку за стол, затеребила ее, чтобы вывести из оцепенения:

— Сказывай — уехали, а, уехали? — хотя и догадалась обо всем.

Из застывших Нюркиных глаз выкатились крупные слезы. Разлепила она губы и обреченно сказала: