Повести и рассказы - [46]

К вечеру вымотались все — и кто вел трактор, и находившиеся в домике. Ташеев и Потапов, истерзанные бураном, твердили с усталой злостью: «Нельзя останавливаться, только вперед...» Первым не выдержал Лепилин. Он с тихим ужасом наблюдал за происходящим и не находил смысла в этом движении: не лучше ли остановиться и переждать? Окончится непогода — можно и ехать. Ведь всем плохо, особенно Тоне. Боль искажала ее лицо, и эта терпеливая боль, эти страдальческие гримасы вызывали в нем протест. Он придерживал жену за плечи, и приходилось близко наклоняться к широко раскрытым глазам. Их взгляд порой туманился, уплывал куда-то вглубь, и Лепилин пугался, когда ощущал, что вот теперь он находится рядом с гранью, за которой пустота, небытие. Эта смертная близость утомила его сильнее, чем многократное дерганье домика, ибо была до сих пор незнакомой, он никогда не задумывался о чужих страданиях. Сейчас ему казалось, что если случится это неведомое — здесь, у него на коленях, то дальнейшая жизнь потеряет всю прелесть, которой он наслаждался, а еще больше жаждал. Тоня, приходя в себя, вымученно улыбалась, слабыми пальцами пожимала руку мужа, едва слышно шептала: «Не волнуйся, я выносливая...»

Лепилина в меньшей степени заботило состояние Тони — она действительно выносливая, вытерпит, к тому же, эка невидаль — роды, не она первая. Он хотел одного — как-то избавиться от столь близкого соприкосновения с беспокоящим его чужим страданием. Поэтому Лепилин, срываясь на крик, сказал директору:

— Хватит мучить людей! Они здоровые, им нипочем! Переждать нужно! В такой буран мы запросто проскочим и Смайловку, и Камышовку мимо в пяти шагах!

Потапов, собиравшийся вновь идти поводырем, остановился у двери, переглянулся с чабаном. Ташеев — весь в снегу, лицо покрыто льдистой коркой — медленно раздевался: хрустел вымороженный полушубок, слеплен в твердый комок малахай, а овчинные рукавицы задубенели и почти не сгибались. Сняв верхнюю одежду и валенки, чабан опустился на корточки возле собаки. Лицо оттаивало, Ташеев сдирал кусочки льда, с усов и бороды капало. Из котелка старика он набрал в пригоршню воды, приподнял голову собаки и вылил в оскаленную пасть с выпавшим языком. Не шелохнулся Самолет, вода пролилась на пол. Ташеев подошел к Тоне и хмуро, но просительно сказал:

— Полечи, сделай укол...

Лепилин разозлился, задохнулся от возмущения:.

— Она встать не в силах, плохо ей от дерганья! А вы... вы только о собаке думаете!

Покачал чабан головой, утерся рукавом:

— Человек пожалуется, собака — не пожалуется... Человек человеку поможет, собаке никто не поможет, слов она не знает. Надо лечить собаку, она верная...

Тоня сделала движение, намереваясь подняться, но Лепилин удержал:

— Ты куда... Ничего с ней не случится, а ты... ты... лежи!

Старик-незнакомец замельтешил перед нею:

— Эхма, голуба, доверь-ка мне уколоть животину. Дело нехитрое, уколю за милую душу. В моей жизни, особливо солдатской, чего не приходилось выкамаривать! Людям колол, а уж собачке — сам бог велел, запросто, раз, энтое... тяжеленько тебе.

— Не дам, — твердо сказал Ташеев.

— Азиат, ты и есть азиат, не доверяешь! — обиделся старик. — Да я кому хошь уколю! Ну, покажи лекарство, — подступал он к Тоне. — И тебе сделаю, и толстопузому!

— Толстопузый — это я? — рассмеялся Глушаков. — А что, резон в его словах есть, раз имел дело со шприцами. Он же говорил, что в госпитале служил. Давай, дед, коли меня первого, пусть Аманжол успокоится.

Старик покрикивал на Димку Пирожкова, вызвавшегося быть помощником:

— Нагрей в котелочке воды, да свежего снежку зачерпни, свежего! Да пошевеливайся... Эхма, понаехали молодые-зеленые, с какого боку взяться — не кумекают, им бы рапортовать, им бы лозунги кричать!

— Вот это, дед, уже не твоего ума забота, — Глушаков засунул руку под рубашку и массировал грудь слева. — Ты откуда такой разумный, что судишь сплеча? По-моему, у нас в совхозе не работаешь, я вроде всех в лицо знаю... Целый день припоминал, нет, не встречал...

— Куда тебе, большому начальнику, разглядеть в степи маленького человечка. Копошусь я, копошусь, никому не мешаю, никто мне не мешает, вот и ладненько, — старик дрожащими руками набрал из ампулы лекарство в шприц. — Подставляй начальственную попу, колоть буду...

— Ты уж не очень, дед, а то иголку сломаешь, — попросил Глушаков.

— Трусишь? — старик неловко потыкал иглой. — Эхма, держись... Порядок в танковом полку! Вот и все, почин есть…

— Дедушка, ты мне в руку сделай, — Тоня с помощью мужа сняла пальто и свитер, засучила рукав платья.

Справился старик с уколами, как, вероятно, он в жизни управляться со многими делами.

А Лепилин все-таки настаивал на остановке:

— Отдохнем, переночуем и дальше поедем, хотя не понимаю, зачем шпарить вслепую по степи.

— Нам добраться бы до реки, — сказал Потапов и снова взглянул на чабана. — А вдоль Тобола мы не заблудимся, доберемся до Денисовки.

— Отдохнем, пожалуй, — согласился Ташеев. — Кушать будем, спать будем. — Он не отходил от Самолета: расправив угол кошмы, сел на нее, подогнув под себя ноги, развязал брезентовую суму: — Буран долго будет, еду беречь надо, мало-мало есть, женщине много давать, ей нужно.