Повести и рассказы - [23]

— Я сейчас... я еще попробую!

Он и впрямь полез бы наверх, но дядя Миша оттащил его в сторону, кряхтя, нагнулся и сам отцепил когти.

— Не пущу, мало ли что приключится с твоим сердцем! Пошли, пошли, — и за руку поволок сопротивлявшегося паренька.

Подчинился Димка Пирожков, видно, такая уж участь написана на роду. Однако не к мастерским вел старик, а к озеру, вернее, к улочке из приземистых саманных домиков на берегу. Улочка эта год назад была отделением колхоза, центральная усадьба которого километров за двадцать пять, в Смайловке. Вот каким образом среди молодой оравы, съехавшейся из разных областей страны, оказались аборигены. Жили они наособицу — их скопом прозвали «местные», словно подчеркивая ту грань, после которой началась здесь новая жизнь.

Еще ни разу не бывал Димка Пирожков в доме у местных. Те относились к пришлым настороженно, а если пропадал из сарая шмат сала или уносили гуся, предварительно свернув ему шею, местные поднимали шум, бежали к участковому милиционеру Сереге Офату. Обычно остатки вещественных доказательств тот находил, но установить конкретных преступников не удавалось, ибо похищенное поедалось сообща — и теми, кто стащил, и теми, кто не участвовал, а есть хотел. Правда, к зиме с целины схлынула накипь — упорхнули летуны и любители длинного рубля, оказавшегося ох тяжелым. Постепенно стиралась грань, отделяющая местных от приезжих, и сыграно уже несколько свадеб, послуживших началом процесса ассимиляции.

Старик подвел паренька к дому и, как ни упирался Димка, затащил и втолкнул в комнату.

— Маня, посмотри, кого привел. Обогрей его и накорми! — сказал дядя Миша.

Мало света в комнате с низким потолком и глиняным полом. Димка с трудом разглядел старушку, прикорнувшую на широкой лавке в углу. Он смущенно переминался с ноги на ногу у двери и мял в руках шапку. Старушка скользнула с лавки, катышком, как колобок, подкатилась и, подслеповато заглядывая в лицо паренька, заохала, запричитала:

— Господи, на студеном морозе в сапогах и телогреечке! Накось, сунь ноженьки в стариковы валенки да садись за стол!

Дядя Миша, пошептавшись с женой, ушел, а старушка достала ухватом из печки чугунок, поставила на стол, открыла крышку — поплыл такой аппетитный запах тушеной картошки с мясом, что Димка Пирожков, сглотнув голодную слюну, отвернулся.

— Ешь, ешь, миленький, не стесняйся, — пододвигая тарелку, упрашивала старушка. — В столовой так не сготовят, на плите разве сготовишь по-людски? В печке-то картошка потомится, потомится, аж пальчики оближешь.

Не устоял Димка Пирожков — никогда еще не едал он подобного варева. А старушка, подперев щеку ладонью, сидела напротив и жалостливо смотрела, как быстро опустошалась тарелка.

— Накось добавочку, — она опять доверху наполнила тарелку. — Нелегко без мамани-то? И голодный ходишь, и холодный... Горько одному-то на свете! Мишатка сказывал — детдомовский ты, где родители-то?

— На войне погибли, — ответил Димка, и ему расхотелось есть. Теплая грудь старика, на которой укрывался, участливые слова хозяйки, картошка-вкуснятина — все вызвало в душе горечь, ибо лишен был он радостей домашнего очага, родительской ласки, и не знал никогда. Он заторопился уходить, но старушка не пускала. Он вырвался из ее слабеньких рук и, столкнувшись в дверях с дядей Мишей и... Аверычевым, попятился.

— Куда летишь? — старик потянул паренька к столу. — Не доел, не согрелся, а уж востришь сбежать... Вместе пообедаем.

Главный инженер молча указал подбородком на табуретку, и Димка, не смея ослушаться, сел. Ели они сосредоточенно, потом пили топленое молоко. Димка тоже осушил большую кружку. Он напряженно ждал, что скажет главный инженер, неспроста ведь его привел старик.

Аверычев вскинул неулыбчатые глаза:

— Спасибо, баба Маня, за обед, — и надолго замолчал. Он сидел, широко расставив локти на столе и низко склонив голову, — под воротником рубашки, чуть ниже темной от загара шеи, виднелась полоска белой кожи. Старушка, убирая посуду, мимолетно пригладила Димкины вихры, и он вздрогнул; съежился под нечаянной лаской. Дядя Миша из-под лавки достал электрический утюг, виновато улыбнулся: «Соседка просила отремонтировать...» — словно извинился за неурочное дело в рабочее время; заколдовал отверткой над утюгом.

Медленно встал Аверычев, глядя в сторону, сказал:

— Шутить со здоровьем нельзя, Пирожков, беречься нужно, пригодится оно в жизни... Порешим так — сейчас топаем в амбулаторию, берем направление, а завтра в райцентр идет с транспортом Потапов. Поедешь с ним, пусть обследуют тебя, кардиограмму снимут, подлечат.

Обертывались случайные слова Димки Пирожкова о своем якобы больном сердце настоящим обманом, который обязательно раскроется, не может не раскрыться, ведь легко провести дядю Мишу, Аверычева, но разве выкрутишься от приборов, они же безжалостно выявят ложь.

Загоревал, затосковал Димка Пирожков, направляясь с главным инженером в амбулаторию, еле ноги волочил, и не хочется ему идти, ой как не хочется, открыться бы Аверычеву, но стыдно сознаться в обмане.

А дядя Миша задумался над разобранным утюгом; бабка Маня, присевшая рядом на краешек табуретки, невесомо прислонилась к его плечу и беззвучно плакала, утирая слезы концом платка. Встревожил их нынешний обед, этот застенчивый паренек с давно не стриженной шевелюрой напомнил им о бездетной старости, когда одолевают беспокойные мысли и все чаще кажется — не впустую ли прожили они жизнь...