Повесть о военных годах - [63]

— Всем вон из машины! — резко, так, что я невольно вздрогнула, прозвучал голос лейтенанта. — Пулеметы не оставлять. Запасной дайте сестре.

Мне сунули в руки пулемет. Кто-то подхватил меня за ремень и, подняв с пола танка, подтолкнул к люку.

Кое-как выбрались. Уже вываливаясь из люка, почувствовала, как ноги лизнул огонь. Танк горел.

Один за другим выскакивали из машины танкисты. Дольше всех не выходил механик-водитель.

— Конец!.. Ему не выйти. Башня развернута так, что свой люк он нипочем не откроет, — тихо сказал лейтенант.

Но водитель вдруг показался из люка башни, кулем вывалился наружу и покатился по земле, сбивая огонь, охвативший его комбинезон. Двое танкистов, навалившись на него, своими телами загасили огонь.

— Какого дьявола ты там сидел? — спросили сержанта товарищи, помогая ему встать на ноги.

Тот виновато моргнул обгорелыми ресницами:

— Пулемет хотел снять, а патрон, как на грех, заело.

— Э, на кой он теперь, пулемет-то?!

— Нет, пулемет как раз очень нужен, — сказал лейтенант. — Смотрите.

Мы находились на холме, почти около самой Карпечи. Два танка нашего взвода уже вошли в село. Их появление, видимо, решило исход боя: немецкие танки, как тараканы, то там, то здесь, пятясь, выползали из-за развалин.

— Пулеметом их, пожалуй, не достанешь, — прикинув на глаз расстояние, сказал сержант.

— Не туда смотрите. Вперед смотрите.

Мы обернулись — и ахнули. Прямо на нас бежали немцы. Их было человек тридцать. Должно быть, пехота сначала отстала и теперь спешила на помощь своим танкам. Но и это было бы еще ничего. Более страшная картина развернулась перед нами. Не более чем в полутора километрах от нас, в том месте, где только что проходила извилистая линия окопов и траншей, — наш передний край, где было тихое и на вид безжизненное поле, сейчас все ожило и зашевелилось. Две волны катились к подножию холма. Одна — наша отступающая пехота, вторая — наступающий противник.

— Что это? — воскликнул сержант. — Да что же это такое?

— Без паники! — отрезал лейтенант. — Не видишь, немец контратаковал и прорвался. Те еще далеко, а эти, — он кивнул в сторону карабкающихся на холм немцев, — этих надо встретить. У нас два пулемета. Один бери ты, другой — сестра, и бегите вон в ту воронку. Стрелять, не дожидаясь команды, но патроны жалеть. Подпустите поближе. А с теми дальними я сейчас сам поговорю.

Мы с сержантом схватили пулеметы и на полном бегу плюхнулись в жидкую грязь, заполнившую воронку. Не очень умело, а от волнения и спешки совсем неловко приладила к пулемету паучьи лапки-сошки. Немцы взбирались на холм спокойно, уверенные в безопасности: горящий танк для них не помеха. Нас разделяло не более двухсот — трехсот метров.

— Стрелять? — спросила сержанта.

— Нет, подожди еще чуточку. Ты не волнуйся, ты, как Анка чапаевская, подпусти ближе.

Как Анка!

На какое-то мгновение перед глазами всплыли темный зал кинотеатра и два кадра, сменяющие друг друга на экране: молчаливые цепи белых и напряженное лицо пулеметчицы. Замерли люди, заполнявшие зал, и вдруг в тишину ворвался детский голос, полный страстного призыва и нетерпения: «Да стреляй же, стреляй!..»

Это кричала моя маленькая сестренка — пятилетняя Танюшка. Будто послушавшись ее, забился в руках пулеметчицы старенький «максим». Зал ответил единым вздохом облегчения…

Голосок моей сестренки так явственно прозвучал в ушах, что я вздрогнула и нажала спуск. Я не слышала, стрелял ли рядом сержант, видела только, что немцы стали как-то странно спотыкаться и падать. Напрягшись всем телом, судорожно нажимала на спусковой крючок. Направляла пулемет на тех, кто продолжал бежать вперед, а в ушах звенел детский голос: «Бей, бей их до последнего!»

Мне казалось, что сзади, за моей спиной, на руках у мамы сидит моя Танюшка, и стоит мне только отойти хоть на шаг назад, ее убьют, и она будет лежать с открытыми, полными ужаса глазами, как те дети, что я видела в керченском рву. Нет, никакая сила не могла заставить меня убрать палец со спускового крючка! А пулемет бился у меня в руках, вырывался, будто стремился вслед за своими пулями.

Большинство немцев осталось лежать на скатах холма. Уцелевшие бросились наутек.

— Не уйдут! — крикнул сержант. — А ну, подбавь жару, сестричка!..

«Не уйдут! Не уйдут! — бьется мысль. — Сзади мама и Танюшка и много мам и детей». «Не уйдут! Не уйдут!» — поддакнул пулемет.

Завертелся на месте и упал последний солдат. Все было кончено. Замолкли наши пулеметы. У меня вдруг странно ослабли руки, и голова сама собой бессильно склонилась на землю. Зачерпнула воды со дна воронки и, не обращая внимания на то, что это, скорее, не вода, а жидкая грязь, провела мокрой ладонью по своему пылающему лицу.

— Сестра, перевяжи мне руки, — попросил сержант.

Еще не совсем опомнившись, глянула на сержанта — и мне стало стыдно за свою минутную слабость. Волдыри от недавних ожогов на его руках полопались, обнажив кровоточащее мясо. Кожа висела лохмотьями.

— Как же вы стреляли? Это ведь мучительно больно.

— Знаешь, когда я стрелял, мне казалось, что за моей спиной стоит женщина с ребенком на руках — это Родина. А когда Родину защищаешь, до боли ли тут!