Повесть о военных годах - [60]

Комиссар назвал мою фамилию. Я встала и вошла в освещенный лампой круг. Комиссар зачитал мое заявление, потом рекомендации: комсомольской организации, свою и комбата.

Рассказала биографию:

— Родилась в 1924 году, в марте, послезавтра будет мне восемнадцать лет, в школе училась в Донбассе и в Москве…

Как ни старалась растянуть биографию, получилось все же коротко. Когда сказала про послезавтра и про восемнадцать лет, комиссар улыбнулся: он знал, что я больше всего боюсь, как бы не придрались: ведь как-никак все же нет официального совершеннолетия.

— Как попала на фронт? — послышался вопрос из глубины землянки.

— По призыву Московского комитета партии, с санитарной дружиной.

— Обязанности члена партии знаешь? — спросил комиссар.

Я ответила.

— В прошлом бою ты действовала хорошо. А как будешь теперь? Мы принимаем тебя в партию. Как, оправдаешь доверие партии? — спросил Толок.

Я чуть замешкалась, подыскивая слова:

— С сорок первого года я запомнила слова комиссара нашего полка: «Чтобы заслужить право быть членом партии, надо быть очень честным и очень чистым, надо показать безупречной работой, что ты достоин быть коммунистом». Я постараюсь быть такой. И еще: я обязательно буду танкистом! Даю вам в этом честное слово!

Потом выступали товарищи. В первый раз слышала я, чтобы умные взрослые люди, боевые танкисты говорили обо мне не как о девочке, а как о бойце, своем товарище. Я еле сдерживала слезы благодарности за то, что меня признали равноправным членом этой дружной боевой семьи.

Приняли меня кандидатом в члены партии единогласно.

— Поздравляю, от души поздравляю! Вот видишь, совершеннолетие твое наступило раньше, чем это отмечено в метрике, — сказал после собрания Репин.

— Раз я теперь совершеннолетняя на два дня раньше срока, так и просить буду сейчас: хочу быть танкистом, ведь я и танк знаю и стрелять умею!

— Ну что ж! — усмехнулся Репин. — Просьба взрослого человека — это не шутка, это уже обдуманное, зрелое решение. — И вдруг совершенно серьезно добавил:

— Я думаю, что командование удовлетворит твою просьбу.

На исходные позиции выходили с рассветом. И опять шел дождь, только на этот раз со снегом. Утро серое, и рябая пелена мокрого снега так обволакивает машины, что из танков буквально ничего не видно. Кряхтя, как живые существа, с трудом поползли они в атаку. То у одного, то у другого отбрасывалась крышка башенного люка, и оттуда выглядывал командир — ориентировался.

Небольшой населенный пункт Карпечь, занятый противником, яростно огрызался огнем противотанковых пушек. Со стороны страшно было смотреть, как часто взметались около наших танков столбики дыма с комьями земли и фонтанами грязной воды — разрывы снарядов. И так много этих разрывов, что, казалось, невозможно уцелеть. Но танки, пренебрегая опасностью, все, как один, невредимы, упорно шли вперед, как бы выражая твердость тех, кто управляет их движением. Один за другим, охватывая противника с флангов, танки с разных сторон ворвались в деревню.

Огонь врага стих. Настало время выходить нам. Мы — это два командира-техника в лоснящихся от масла и газойля комбинезонах и «медицина», представленная мною, Смирновым и Панковым. С нами шел также батальонный начальник связи, высокий девятнадцатилетний лейтенант с девичьими ямочками на бело-розовом лице.

Не доходя Карпечи, мы остановились. Фашистские минометы, методично обстреливающие «площади», неожиданно накрыли своим огнем большую группу бойцов, скопившихся в лощине. Нам пришлось задержаться, чтобы оказать помощь раненым пехотинцам. Те, кто мог уйти, уже ушли: одни — снова в бой, другие — на медпункт; остались только тяжелораненые. Маленький солдатик с добрым, морщинистым лицом лежал ничком и терпеливо ждал своей очереди. Когда я подошла к нему, он посмотрел на меня спокойными, чуть затуманенными глазами и тихо проговорил:

— Сестричка, ты земляка моего перевяжи, вот он тут, рядышком лежит, молодой он еще. А я потерплю, потерплю, я терпеливый…

Решив, что он не очень тяжело ранен, я занялась его земляком, а тот, маленький, лежал тихо-тихо. Когда я уже почти закончила бинтовать «земляка», он попросил пить. Я подошла к нему и испугалась: широко открытые глаза его закатились, обнаружив желтоватые белки.

— Дяденька, что с тобой? Выпей водички!

Усилием воли он приподнял голову, в глазах его стояла та же непонятная мне дымка:

— Ноги у меня, вот…

Хотела приподнять его ноги и подложить под них принесенную Смирновым доску, но солдатик тихо охнул.

— Да не трогай ты, мочи нет!

Все же уложила совершенно раздробленные ноги на доску и стала бинтовать, главное — остановить кровотечение. Молча помогал мне Смирнов, вздрагивали губы у лейтенанта-связиста, поддерживающего солдата.

— Сестричка, как там ноги-то?..

— Ничего, потерпи, дорогой, чуточку. Мы сделаем так, чтобы тебе легче было… Потом в госпитале доктора все поправят.

— Может, и поправлюсь, будут ноги-то, а? — Он помолчал. — Нет, не чую я ног-то. — Он перевел дыхание. — Без ног-то тоже можно! Был у нас один парень, вернулся без ног, жинка пишет, женился.

Говорил он очень медленно и как-то неестественно ровно, голос становился все тише и тише. Мы уже освободили его ноги от одежды и, обложив их большими марлевыми салфетками начали осторожно бинтовать. Раненый несколько раз тяжело вздохнул и затих.