Повесть о военных годах - [35]

Пошла прямо по улице, но вдруг споткнулась, под ногами что-то загремело. Женщины притихли. Я оглянулась на притаившихся у крайнего дома товарищей и быстрым шагом пошла вперед.

Из-за тучи выглянула луна.

— Бабоньки, помогите мне! — позвала я громким шепотом.

Женщины еще плотнее прижались к забору и молчали. Я быстро сорвала пилотку, встряхнула головой при лунном свете, ярко освещавшем улицу, рассыпавшиеся волосы должны быть заметны.

— Бабоньки, не бойтесь!

Женщины боязливо подошли ко мне. Одна из них, всплеснув руками, спросила:

— Как ты сюда попала? Куда тебя спрятать?

— А зачем прятать? Скажите, лучше, кто стрелял.

Перебивая друг друга, женщины рассказали: еще вечером немцы сбросили десантников, переодетых в форму советских бойцов. Они и обстреляли наш обоз. Нашу первую разведку женщины тоже приняли за переодетых врагов. Сейчас немцы занимают четыре крайних дома на противоположном конце села. Посоветовав женщинам не выходить из домов, я вернулась к своим.

Буженко решил пробиться через село. Собрав довольно внушительный отряд, он сам повел его в атаку.

Обоз притих в лесу. Медленно потянулись минуты ожидания. Потом тишину расколол резкий треск выстрелов. Очень недолго слышалась стрельба, и снова тишина. Что там? Как закончился короткий бой? А тут еще луна зашла. В кромешной тьме мы с Дьяковым тихонько вышли к голове обоза, на опушку леса. Вдруг раздался голос нашего дорогого Саши Буженко:

— Товарищи! Где вы там притаились?

Мы облегченно вздохнули. Дорога была свободна.

Дьяков смотрел влюбленными глазами на Сашу. Буженко все очень любили у нас в роте, а сейчас его беспрекословно слушались даже чужие.

Много сел было на нашем пути. Позади оставались слезы и горе, как будто угрюмые бойцы уносили с собой всю радость жизни. Мы слышали горестные причитания женщин, принимали молчаливые укоры стариков. Тяжелым грузом ложилось на плечи горе советских людей. Бойцы давали клятву: за эти слезы они отомстят.

И стали твердыми сердца у слабых, а у сильных — как сталь. Мы говорили женщинам, старикам, детям: «Верьте, мы вернемся!» И нам верили, только горестно шептали: «Поскорей… родимые…»

Из деревни под названием не то Знаменье, не то Знаменка колхоз угонял на восток гурт скота. Когда мы пришли в село, правление колхоза готовилось к эвакуации. Председатель оставался в районе партизанить. Он бережно держал в руках деревянную шкатулку и сурово наказывал членам правления:

— Вручаю вам акт на вечное пользование землей. Дорогая это грамота! Советская власть навечно отдала нам вот эту землю. — Он широко обвел рукою вокруг. — И нет силы, которая могла бы ее у нас отобрать.

Все стояли поникнув головами, в молчании.

— А ты, дед, — повернулся председатель к сарику (как оказалось, это был ученый-пасечник), — оставайся за хозяина… Пасеку нет угонишь, ее нужно спрятать… Помни: там, где есть советские люди, там — Советская власть…

Узнав, что сейчас подойдет наша часть, председатель распорядился отделить от стада несколько свиней и овец.

В селе мы задержались, отдыхая под сенью вековых развесистых дубов, под которыми раскинулась большая колхозная пасека. Далеко вокруг разносился пряный медовый запах. Ученый дед-пасечник угощал нас медом. Осеннее солнце отражалось в сотнях ячеек сотов, наполненных золотистым медом. Дед угощал, как добрый хозяин, приговаривая:

— Кушайте на здоровье, а когда вернетесь, принесите с собой жизнь такую, как этот мед: светлую, чистую, сладкую.

Мы обещали.

Ударили первые заморозки, выпал ранний снег, моментально застывший на земле мелкими льдинками.

В Можайске, в домике, куда мы вошли с Дусей, меня поразило что-то. Я не сразу осознала, что именно. Прошло несколько минут, пока я наконец догадалась, в чем дело: ведь я не видела электрического освещения с самого отъезда из Москвы!

Дуся опередила меня, включила репродуктор — дивные звуки полились из черной коробочки. Все трудности были забыты. Сразу даже не разобралась, что именно играли. Знала только, что это Чайковский.

Наконец вспомнила: «Анданте кантабиле». Пока не кончилась музыка, не тронулась с места. Я плакала. От умиления? Нет. Оттого, что снова слышу музыку Чайковского. Оттого, что ее передает Москва.

Оттого, что это происходит четырнадцатого октября, когда мы отошли так близко к Москве и все еще продолжаем отступать.

За Можайском, около Вереи, наш обоз остановился на привал в лесу. Дьяков, как всегда, «обследовал окрестности» и принес весть: за леском занимает оборону московское ополчение.

Москвичи! Родные москвичи!

В школе меня как-то спросили, считаю ли я себя москвичкой. Я родилась в Донбассе и с особой гордостью всегда заявляла: «Я потомственный шахтер». Но бо́льшую часть своей семнадцатилетней жизни прожила я в Москве, и уже забывался запах рудника, и осталась от Донбасса только тяга к теплу и солнцу да, пожалуй, мягкая буква «г» в выговоре. Восемь лет я училась в московской школе, десять лет из своих семнадцати ходила по московским улицам, с каждым днем все больше любя их. Все в Москве было родным, близким, неотделимым от меня самой.

И, однако, я никогда раньше не чувствовала себя москвичкой так остро, как сейчас. Сейчас, когда мы дошли почти до предместий Москвы, все, кто встал на ее защиту, все считали себя москвичами.