Повесть о военных годах - [143]

Мне кажется, что оперативные сводки надо читать перед строем, как реквием погибшим, как лозунг, призывающий к новым боям. Я не берусь описывать боевой путь бригады, цель моя — рассказать о тяжелом, героическом и благородном боевом труде танкистов, о патриотизме простых советских парней в танковых шлемах и засаленных комбинезонах, о самоотверженности и самопожертвовании, о ненависти к захватчиками и о любви советского народа ко всем народам.

К большому селу, или, вернее, к небольшому городку, Бойт мы пришли к вечеру. Комбриг приказал занять круговую оборону и здесь заночевать: и люди и машины нуждались в отдыхе. Танковые батальоны заняли оборону по окраинам. Мы знали: противник близко, — и знали, что он идет сюда.

Танкисты возились у своих машин. Заместитель командира по технической части раздобыл где-то немного горючего и старался по справедливости распределить его между танками. Бодрствовали и автоматчики. Быстро отрыв щели, они тоже суетились около танков. Обычно ревнивые, когда речь шла об их машинах, танкисты на этот раз охотно допускали своих «пассажиров» к заправке и ремонту, а те беспрекословно выполняли черную работу: очищали танк от грязи, таскали горючее и масло. Командир автоматчиков даже вступился было за них.

— Пойди отдохни, — поймал он за рукав одного солдата, согнувшегося под тяжестью двух ведер.

Солдат удивленно вскинул на него глаза:

— Что вы, товарищ майор! Я потерплю еще малость. Я ж живой человек, а она, машина, сама для себя ничего не сделает, за ней уход нужен.

Слово «машина» солдат произнес с уважением, чуть-чуть снисходительно и нежно, как сказала бы женщина о своем очень умном, большом и неуклюжем муже: «Он очень умный, профессор, мой муж, но, что поделаешь, голодный будет, если меня нет дома, сам себе супа не разогреет».

Из дома, занятого под штаб, вышел Оленев. Чисто выбритый, он выглядел бы совсем отдохнувшим, если бы не покрасневшие от бессонницы глаза.

— Побрей своих штабных, — сказал он Луговому, — а я поеду в батальон.

«Побриться — это хорошо», — и сейчас же замелькали бритвы безопасные и опасные, с сияющими лезвиями. Казалось, что вместе с мыльной пеной не только очищалось лицо от колючей щетины, но и снималась усталость. Каждое движение блестящего лезвия как будто придавало новые силы. Однако «помолодеть» успели далеко не все: к городу подошли немцы.

Снова непрерывные атаки то с одной, то с другой стороны. Не успевал отбиться Ракитный, как вступал в бой Новожилов; слева, со стороны шоссе, отстреливались минометчики. Комбриг буквально загонял офицеров штаба; чуть раздавался далекий выстрел, мы должны были лететь туда — на машине, мотоцикле, просто бегом. Мы вскарабкивались на танк командира батальона и сидели там до тех пор, пока немцы не уходили в ночную степь, потом снова мчались в штаб и снова на выстрел.

Противник вел огонь интенсивный, частый и беспорядочный. Мы отвечали ему выстрелами редкими, но точными. Снарядов в танках оставалось мало, и танкисты стреляли только наверняка, заметив в темноте еще более черный, чем ночь, силуэт вражеского танка. Пехота нас пока не атаковала.

Это обстоятельство казалось странным и настораживало: если пускают вперед то там, то здесь по два-три танка, значит, изучают, ищут слабое место. Постреляв по окраинам, где, как он предполагал, заняли оборону основные силы бригады, пощупав нас и встретив отпор, противник внезапно замолчал.

— Успокоились. Теперь можно и поспать. Немцы не большие мастера на ночные атаки. А утром разберемся, — сказал Новожилов и, заметив, что у меня зуб на зуб не попадает, участливо спросил: — Все еще трясет? Эк она к тебе прицепилась. Поезжай-ка в штаб. Они небось где-нибудь в доме устроились, хоть согреешься.

Еще в Болгарии у меня появились все признаки тропической малярии, а в последние дни боев малярия разыгралась в полную силу и трепала немилосердно: по два приступа в сутки. Я уже проглотила всю хину, что была в запасах у врачей и маляриков, оглохла и как-то отупела — то ли от лошадиной дозы принятого хинина, то ли от бессонной работы.

— Какой там согреешься! Разве она, окаянная, теперь отпустит? Привыкла уж, чего там! — отмахнулась я и все же пожаловалась: — Зубы вот только противно щелкают — не удержишь никак.

— Отощала ты очень. Смотри, как глаза-то ввалились. Не человек, а былинка с глазищами, — посочувствовал Женя и, видимо решив, что жалостные слова сейчас ни к чему, подчеркнуто бодро добавил: — Ничего, держись. У меня башка тоже не дай бог как трещит, хоть и осколок не в ней, а в кармане. Держись, духом держись. Вон наш Кузьмич всегда говорит: у кого воля сильная, того никакие немощи не свалят. Впрочем, малярия тебе даже идет. Этакая томная бледность, поволока в глазах, — пошутил он, видимо, тоже для поднятия моего «духа».

С помощью Жени взобралась на мотоцикл.

— Ну, я поехала. Есть что в штаб передать?

— Что ж особенного передавать? Все сама видела. Постой! У меня два порошка хины остались, возьми и выпей обязательно с водкой. Авось поможет.

— С водкой — это мужское лекарство. Женщинам, говорят, не помогает, — рассмеялась я.