Повесть о "разделённой любви" - [4]

Под чужим именем появляется он в Москве сразу после смерти Владимира Ленина — он, шесть лет назад выбивший его большевистские орды с земли Финляндии. И вослед за тайным бракосочетанием со своею Катериной, — отстояв около полутора суток в очереди на страшном морозе, — тайно прощается с большевистским же вождем, подписавшим 31 декабря 1917 года Декрет о независимости Финляндии. Где, когда и кто так поступил?! Кто еще, — разлученный с любовью своей и матерью сына своего, — вошел, рискуя жизнью, в Дом Поверженного Смертью Врага-Освободителя, чтобы отдать ему последний долг? И тут же покинуть в смятении Москву, так и не сумев забрать с собою намертво сраженную стужей жену — любовь и муку свою Катерину…

…Бабушка вспоминала: ночь; пугающими тьмой и тишиной проулками пробирается в сугробах свадебная «процессия». Впереди — Катерина. На ней — внакидку поверх бального платья — легкая шиншилловая шубка. Белая пуховая шаль. Армейское кашне затянувшее горло. И туфельки на стынущих ногах!.. Бабушка, вспоминая о той ночи, каждый раз — заклинанием — повторяла: «В тако-ой-то мороз — и в ту-уфельках!»… За Катериной след в след, тропки — ноги не поставить, Густав в длинной старой уланской шинели. Ноги в бурках. Треух до глаз. Крепко держит обеими ладонями откинутую к нему Катину руку. За ним — вся тепло укутанная — моя мама. Отец придерживает ее под локти — она «на сносях». Вскорости мне родиться.

За ними семенит Бабушка — шуба до пят, шалями укутанная, в пимах — под руку с Машенькой Максаковой, «подопечной» Катерины. Маша упакована спутником своим до невозможности плотно и надежно. Шутка ли, в этакую стужищу только кончик носа выпростать на миг — голос может пропасть! А Маша поет. В Большом! За Машенькой — вплотную, чтоб тепло ей было — муж Максимилиан Карлович. С давних пор добрый маннергеймов знакомец. Он в модной бекеше. Тоже в бурках. Только голова не покрыта. Пижон! Поднят лишь, укрывая шею и лицо, бобровый воротник.

Где-то впереди, и сзади, трое в черных полушубках...

…Пересказываю Бабушку. Но будто сам иду с ними во тьму — рядом с несчастными любовниками-супругами, с родителями моими рядом...

4. Явление в Доброслободском

...Третьего дня ночью, — перстнем по скобе потукав тихонько, — как снег на голову свалился укрытый заиндевевшей шинелью и укутанный оледеневшим башлыком Густав. Кашлянув, вошел по хозяйски в отворенные мамой двери, кивнув – обернувшись — своим амбалам-егерям что остались в метельной темени... Мама кинулась, было, за ними — приглашать. Он остановил, прикрыв створки: «Тихо, тихо, мать! У них служба!». Задвинул засов. Накинул крюк. И с порога – обхватив, подняв и подкинув её: — «Фанечка!.. Здравствуй, свет мой! И… извини, Бога ради... Но я — я за Катериною!.. Нам с ней обвенчаться непременно!.. В церкви ли. Или браком гражданским... Как возможно. Но непременно!»

Мама ушам не поверила… Ужаснулась дикой (очередной?), мальчишеской затее друга!.. Всё ещё в шоке, сдирая с его шеи примёрзший башлык, подумала: «Как можно явиться вот так вот сюда, в большевистскую Россию, в саму пасть Чрезвычайки?!»… И не просто всему миру известному финскому политику, но еще и единственному из воюющих с советами белому генералу — «злобному врагу мирового пролетариата»?! Облик Маннергейма давным-давно примелькался всем читающим россиянам, десятилетиями листавшим самое, пожалуй, популярное в стране чтиво — «НИВУ» иллюстрированную. Журнал с 90-х годов заполненный фотографиями придворной камарильи, среди которой он — самый заметный! Да что просто россиянину! Он был до малой морщинки «лично известен» каждому старому филеру, из которых нынче состоит половина штатных агентов наружного наблюдения ВЧК! Они же двадцать лет подряд, перед революцией, укарауливали плотно бесценный покой, самое жизнь и этого тоже свитского офицера из шведско-финских аристократов, а потом и генерала свиты Ея Величества вдовствующей Императрицы… «Боже, что же это такое!»

Поужасавшись, изругав его всеми известными ей ругательствами, мама, — профессией своей проклятой вынуждаемая всегда и все решать самостоятельно и не медля, — перво-наперво тотчас послала предупредить Катерину и привезти её сюда, в Бабушкин дом по Доброслободскому. Устроила здесь же Самого, мысленно разместив тут же и его «сопровождающих»… Хотя им – понимала – она не указ…

Что делать?.. Никак, никому из них из всех, нельзя появляться у Кати ни на Рождественском бульваре. Ни, тем более, в «закреплёнке» её на Манежной, что напротив Александровского сада. Куда очень нехотя перебралась она с год назад по требованию кремлёвского коменданта. «Озабоченного спецобслуживанием» подопечных ему именитых (литерных) жильцов. В доме этом сосредоточены сливки большевистской элиты. А в квартире на той же что и она лестничной площадки даже квартирует семья Анны Ильиничны Ульяновой-Елизаровой, сестры Ленина! Топтуны «наружки» день и ночь шныряют вокруг дома. А теперь – в морозы — еще и толкутся в парадных, отогреваясь у батарей отопления в тёплых вестибюлях. А покоя в доме всё равно нет — ночи не проходит, чтобы в квартиры полуавгустейших жильцов не заходили, облавами (извиняясь и даже ноги о коврики вытирая!), агенты и старшие уголовного розыска: где-то рядом кого-то ограбили… Или только показалось… Теперь же по смерти вождя к жильцам хороводами шляются, вовсе не стесняясь и не извиняясь, «коминтерновцы» разных стран, обличий и мастей. Которых