Повесть о Федоте Шубине - [75]

— Мне бы свежей морошки…

— Этого нет-с!

— Ну тогда каргопольских рыжичков.

— И этого нет-с.

— Ай-ай, как же так, такой обед закатил граф, и без рыжиков и без морошки! Устриц с бекасами я не хочу, живот от них заболит…

— Федо-о-т! — протянула Вера Филипповна и, уставив на него большие голубые глаза, шепнула: — Пей меньше, в хмелю ты не в себе и грубоват!

Обед продолжался добрых три часа. Потом под звуки оркестра гости прохаживались по анфиладе богато убранных комнат. Потом в зале, где происходил обед, столы быстро исчезли и на лощеном паркетном полу начались танцы. Неожиданно для гостей раздвинулась боковая стена, и зал превратился в домашний театр. Выступила певица и пропела романс на итальянском языке. Многие, ничего не понимая, все же восхищались ее пением. После певицы вышел на сцену вице-президент Берг-коллегии поэт Михаил Матвеевич Херасков. Вытянув правую руку с бумажным свитком, он, пошатываясь и переминаясь с ноги на ногу, начал читать оду на богатство:

…Внемлите нищи и убоги,

Что музы мыслят и поют:

Сребро и пышные чертоги

Спокойства сердцу не дают.

Весною во свирель играет

В убогой хижине пастух;

Богатый деньги собирает,

Имея беспокойный дух.

Богач, вкушая сладку пищу,

От ней бывает отвращен;

Вода и хлеб приятны нищу,

Когда он ими насыщен…

Гости настороженно притихли, а поэт вдруг резко и крикливо, как вызов, начал бросать язвительные слова в разряженную толпу вельмож:

Хоть вещи все на свете тлеют,

Но та отрада в жизни нам:

О бедных бедные жалеют,

Желая смерти богачам…

Стихи прозвучали дерзко. Гости начали переглядываться. После нескольких секунд недоуменного молчания раздались довольно жидкие, запоздалые аплодисменты и послышался восторженный голос Федота Шубина:

— Браво! Сущей правде браво!..

Вера Филипповна дернула его за рукав и выразительно посмотрел а на него.

— Федот, уйдем лучше, если не умеешь себя вести, — сдержанно и строго проговорила она ему на ухо.

— Зачем?! — возразил Федот. — Приехали на бал последними, а уедем первыми? Не дело изволишь говорить, дорогая… Я еще должен Секушина разыскать среди дворни и намерен его к себе позвать.

— Ради бога не сегодня.

— А почему же не сегодня?

На сцену вышел старческой походкой приглашенный из Москвы поэт Сумароков.

Шубин, махнув рукой, сказал:

— Вот этого я и слушать не хочу. И умирая, не прощу я ему дерзости, высказанной им у гроба Ломоносова…

Он направился к выходу из зала, увлекая за собой Веру Филипповну.

— Впрочем, ты останься пока здесь. У тебя знакомых тут немало. А я и в самом деле поищу Секушина.

— Федот, ради бога, недолго!

— Постараюсь, голубушка…

Он спустился в нижние комнаты и там после многих расспросов узнал, где находится Секушин. Тот уже изрядно выпил и, как человек в хмелю ненадежный, был предусмотрительно водворен в тесную каморку под лестницей.

— Кто его туда запер? — возмутился Шубин, дергая дверь с большим висячим замком на пробое.

— Это мы, барин, по своей доброй воле его спрятали, чтобы неприятностей не учинил… Трезвый он смирный, а выпьет — и на руку дерзок, и на слово невоздержан. Так-то лучше для него! — пояснили люди, очевидно ему близкие.

Федот с минуту постоял в раздумье, прислушался: за дверью возился на полу Секушин и мычал:

— Люди пьют да веселятся, а нам грешно и рассмеяться. Да отворите же, дьяволы!..

— Проспись, Гриша, проспись, — посоветовал один из присутствующих, — тебе же будет лучше! — И обернувшись к Шубину, спросил:

— А что, барин, он вам очень понадобился?

Шубин достал из потайного кармана записную книжечку, написал на листочке свой адрес и сказал одному из дворовых, который ревностно охранял подступ к двери, ведущей в каморку:

— Вот передай Секушину, когда он протрезвится, и скажи: друг Аргунова скульптор Федот Шубин хочет видеть его у себя в гостях.

Наутро, еще не успел Шубин проснуться после шереметевского бала, как явился к нему Григорий Секушин. Он был выше среднего роста; на широком бритом лице выступали багровые пятна — следы частого похмелья, руки дрожали. Стоя у дверей, он зевал и крестил рот. Вид у него был весьма неприглядный. Шубину было известно, что Секушин вместе с другими способными людьми был вытребован в Питер для работы на строительстве графского дома и теперь ожидал отправки в Москву: там Шереметев задумал загородный дом возвести в Останкине. Туда же он пригласил и Федора Гордеева украшать лепкой внутренние покои дворца.

— Я столько слышал о вас от живописца Аргунова и от своей жены, урожденной Кокориновой, что пожелал увидеться и ближе познакомиться с вами.

— Весьма приятно слышать, но вряд ли обо мне люди говорили доброе, — усмехнулся Секушин. — Человек-то я такой… расшатанный. Нельзя нашему брату быть умнее самого себя. Не скрою, Федот Иванович, я познал кое-что, хоть и не бывал в заморских странах. Проекты с присовокуплением чертежей и описаний — все могу. Но как волка ни корми, он в лес смотрит. Как меня ни учили, а вот руки мои готовы бросить циркуль и ухватиться за топор…

— Почему? — перебил Федот собеседника, подсаживаясь ближе и глядя ему в глаза. — Разве плотничье ремесло важнее таланта архитектора?

— Нет, не плотничать, а головы бы рубить барам… Может быть, вам такой разговор мой и неприятен, но я не боюсь говорить то, что думаю.