Повесть о бесовском самокипе, персиянских слонах и лазоревом цветочке, рассказанная Асафием Миловзоровым и записанная его внуком - [9]

— Соскреби старый песок, — указал мне дядя Пафнутий, — и насыпь нового с напилками.

— Так он и раздавить меня может, — всперечил я. — Как отогнать-то?

— А по заднице граблями. — Дядя Пафнутий ухватил грабли и саданул слона ниже хвоста. Слон понял и бекренем отошел на сажень.

— Ты с ним не сторожничай. Он мирный. Ему плюнь, он утрется и «благодарствую» скажет.

Про меня так давеча Тимофей молвил. Выходило, что мы с Рыжим схожими оказались.

Рыжий в те поры всю бочку из хобота на себя вылил. Я опять по воду собрался.

— Третью не вози, — сказал дядя Пафнутий. — Ага-Садык поведет его после намаза на Фонтанку. Теперь бы чаю внакладку похлебать синим хоботом.

— Я самокип принесу, мигом готов будет.

— Какой самокип?

— От деда достался.

— Неси.

Летним садом я скосок сделал, чтоб околицей не тащиться по пеклу. Караульщик у ворот поначалу пускать меня не желал.

— Так я ж из дворцовых, — сказал ему, — у дяди Пафнутия в храмине слоновой.

— Дядька квасу получил?

— Привезли намедни.

— Скажи, племяш его сегодня на караул заступил.

Потопал я промеж березок и лип. Дух от них, как в нашем лесу. Забрел в смородинник дикий, листочков молодых нарвал, чтоб чай духовитый настоять. Слышу — музыка играет, тихонько так, ровно по ступенькам вода капает. Пробрался скрозь орешник, узрел пещеру с нишей внутри. Пещера из камня дикого сложена, падает со стены вода в чашу, вроде водобоя сделанную, по стальным ребринам. Оттуда-то и звуки. Встал, слушаю, в музыку вникаю. Знал я балалайку, гусли, рожки да свирели. А таких звуков никогда на земле не слыхал. Видать, так только ангелы играть способны. Да только в пещере не было никого.

Постоял, постоял — опомнился. Дядя Пафнутий чаю хотел.

Я обернулся и в прогалке ветвей лужок приметил, на лужке коляска, обитая бархатом малиновым, махонькая и красивая, ровно берендейка расписная из-под Троице-Сергиевой лавры. А в коляску-берендейку впряжена кобылка ростом не выше теленка.

И лежит на лужке девка молодая в голубом сарафане и почивает.

Сторожко поближе подошел. Что ж за невидаль такая? Кудри коричные у девки на солнышке переливаются, щеки разгарчивые румянцем налиты, грудь белая вздымается, а в прогале у груди по краешку выреза крестик серебряный. Околь, на серебряном блюде, ананас, срезанный с вершка. Музыка из пещеры льется, ангелы на гуслях стоячих перезвон вершат, меня своими струями пеленают и заморачивают. Стою я и с места не могу сойти. Наши-то девки волосы под платок прятали, коли на людях были. А здесь — нечесана, в простом сарафане, а глядится аки принцесса заморская. Откуда ж, думаю, взялась?

Наклонился я к девке, а у ней пушок на щеке, ровно на персике. Ресницы подрагивают воснях. Услышал шаги в просади — сорвал три цветочка воловьего ока и рядом с девкой уложил. И мигом в орешник. Не помнил, сколь времени утекло, покуда я девкой любовался. То ль красота ее, то ль музыка пещерная — видать, все вкупе, — только возвращался я с самокипом, а пред глазами цветочек лазоревый на червленом атласе и крестик на груди, что в лад дыханию подымался и опускался. Никогда ране на девок не заглядывался, а тут на тебе — в душу вошла и приворожила инда с первого разу. Вот тебе, думаю, дама и валет желают ананаса.

Морок тот не минул и тогда, когда я самокип разводить стал щепою вперемежку с сосновыми шишками. Задул снизу огонь и трубу сверху приладил.

— На кой труба-то? — спросил дядя Пафнутий.

— Для тяги, как в печке.

Дым из трубы повалил столбом крученым. В получасье вода забулькала. Разлил я чай в кружки. Дядя Пафнутий пил и покрякивал:

— Скусней, чем с печи.

— Царь Алексей Михайлович так-то тоже деда похваливал… Племянник твой давеча мне встретился. На карауле.

— Пойдешь до дому, захватишь ему квасу.

— Знамо дело, — возрадовался я. Может, сызнова цветочек лазоревый увижу, думалось мне.

— Забыл сказать, — спохватился дядя Пафнутий, — намедни спрашивали тут тебя.

— Кто?

— Звонарь из Кронштадта.

— Какой звонарь? — удивился я.

— Не знаю уж, какой он там звонарь, но человек — душевный…

Ополдень Ага-Садык, тряся усами, аки муравей, повел купать Рыжего на Фонтанку. Дядя Пафнутий велел мне идти с ним, чтоб я привыкал к Рыжему, а он — ко мне. Чалмастый персиянин держал в деснице посох, чтоб иной раз слона ткнуть, однако тому посох был без надобности — Рыжий сам знал, где повернуть, а где напрямки.

Берег для купания был неудобен весьма — крутой и осыпчивый. Рыжий шел вдлинь берега, покуда не показалась отлогая коса на излучье. Тогда вода в Фонтанной речке была светлая и чистая. Это только при императоре Павле Петровиче, Царствие ему Небесное, ее запоганили, так что не только слону, а и честному люду лезть в нее стало не можно — смрад и грязь.

Рыжий в воде принялся поливать себя со всех боков. Я тоже в речку плюхнулся. Ага-Садык сидел на бережку, посошком слепней от себя отгонял. А я саженками плаваю вкруж Рыжего. Он возьми и посади меня хоботом к себе на загривок. Потер я ему бока, да руками разве отмоешь? Надумал вдругорядь швабру с собой прихватить, чтобы драить слона как положено. Заморская скотина тоже чистоту любит.

Откупались мы с Рыжим, вылез он из речки со мною на загорбке. Почуял я — гарью со стороны потянуло, где соча лесная, из нее мы коренник возили с тятей для растопки. И покуда брели к амбару, мгла белесая поднялась по кромке, где небо с землею обнялись. Рыжий тоже учуял, то ходу прибавит, то хобот норовит поднять, нюхает, откуда гарь наползает. К исходу дня все заволокло сизой мглою. Дядя Пафнутий сказал, что горит коренник. Лето жаркое, какого поднесь в Питере не бывало. Огонь в землю проник пламенем нутряным.