Повесть о бесовском самокипе, персиянских слонах и лазоревом цветочке, рассказанная Асафием Миловзоровым и записанная его внуком - [8]

— Что к слону тебя допускать не можно: дух от тебя такой, что слон в волнение впадает великое и может храмину разнести. Езжай, пентюх!..

Погнал я телегу через Второй сад, где не возбранялось гулять простому люду. Вдлинь обочин справа и слева еллинские идолы без рубах и портков стояли, с отбитыми пальцами и иными мелкими частями. А под ними всякие картинки углем обозначены на целиках — верно, гуляющие забавлялись. Вижу, под козлиным богом Паном с цевницей в руке подпись: «Аква эт панис — вита канис». Мол, хлеб и вода — жизнь собачья. Успел Тимофей руку приложить. Опричь него никто того козлиного стиха начертать не мог. Покойный крестный говорил про какого-то тятю римского, что в молодые годы проповедовал иное: панис эт аква — вита беата, сиречь: хлеб и вода — блаженная жизнь.

Добрался я до Раменок за полдень. В избе никого. Тятя с матушкой царщину отрабатывали. Сгрузил я слоновое жито в сенях, квасу испил, засыпал кляче в ясли сена с овсом и собрался было в обрат. Тут ввалился в избу Тимошка с мужиком ражим — тоже голорылым, в парике и башмаках немецких. Мужик что-то пел то ли по-немецки, то ль еще по-какому. Может, и по-нашенски, да не разобрать, потому как оба веселы были.

— Выпьем, Сафка, за отца Василия, — сказал Тимофей, варежку открывая. — Расстригли его, и отбыл невесть куда.

— За что расстригли? — вскинулся я.

— Куцый донес, будто требу справляет кажен раз пьяным. Куцый, аспид, теперь на конюшне служит у Бирона. А то мой друг Лешка, с Малороссии он…

Тимоха сел к столу и голову зажал в обхват руками. Я умостился впри-мык к нему. Вот как вышло — отца Василия упекли, а я ничего не знал. Куцый сызнова пакостить удумал. Лешка достал из кафтана полштофа, однако я сказал:

— Тимошка, не пей боле.

— Да пошел ты, — ответил он. — Я не пью, я думаю. Лешка, налей что-нибудь подумать… Дарья мне от ворот поворот…

— Не кручився! — сказал Лешка. — Втямку, яки дивчины во дворце? Ты у нас во який казак. А казак коли не пье, так вошей бье, но не гуляе. Пей!

— Не буду! — Тимофей гвозданул кулаком по столу. — Хочу думать…

— Шо думы-то? 3 них толку нема, — восперечил Лешка. — Живем як желуди: кругом дубы и всяка свинья съисть тоби норовит…

— Сафка, где самокип? — потребовал Тимофей.

— Що це за самокип? — удивился Лешка.

— Я его в Питер увез!

— Так пиихалы в Питер.

— А ты-то сам чего здесь? — спросил Тимофей.

— Муки да сахару с маслом доставил.

— Це добре. — Лешка налил себе в кружку из штофа.

— Где взял-то? — спросил Тимофей.

Я поведал ему все как было.

— Считай, что слон твой — великий постник. — Тимоха икнул. — Господи, помяни царя Давида и всю кротость его. Наш протодьякон Александр выпивает и поедает вобыденку что пять твоих слонов. И жалованье ему идет великое, в два раза боле, чем всем попам и монахам во дворце. Отец Василий хлебом да водою перебивался, а протодьякон нажрется щей и квасу вперемешку с полупивом и гданской водкой здешнего сиденья, а то и шампанью потроит запамятный бокал. То у него малая закусь. А великая жареным поросем с кашей. А уж после и телятина с брусникой.

— Аква эт панис — вита канис, — сказал я.

— Що це таке? — спросил Лешка.

— Хе, — ощерился Тимофей, — латинская мудрость…

— А чего тебе чужой карман покою не дает? — спросил я.

— Чего-чего? Протодьякон — балахвост. Храпит цельный день и боле все.

— Не судите да не судимы будете, — всперечил я.

— Никшни, орясина! — возопил басом Тимофей. — Миротворец нашелся. Тебя доголу разденут, а ты все одно будешь кадычить — спаси вас Бог… Безгунник голозадый.

— И безгунный не без савана.

— Покойный барин вторил по Писанию: трудящийся достоин пропитания, а не трудящийся…

— Пье! — крякнул Лешка. Красавец парень был. Косая сажень в плечах, зрачок каурый, что у моей притомчивой клячи, волос черный, а нос как у еллина — прямой, хоть на салазках съезжай.

— Ты чем работаешь? — спросил я Тимоху. — Горлом да языком. А сколь червонцев за горлодерство получаешь?

— Сколь есть, все мои.

— А пашню сохой троит за тебя да меня мой тятя. Вот и выходит, что мы с тобой тоже балахвосты, как и твой певун-хлебун протодьякон, что шампань щами закусывает. Шампань-то вкусная?

— Дюже гарна, — икнул Лешка.

— Пузырями только через нос выходит, — сказал Тимоха.

Неведомо отчего Лешка нежданно схапал меня за грудки и возопил:

— Тимошку забижать, бисов сын? — и замахнулся на меня своей кувалдой.

— Пусти Сафку! — Тимофей к нам подскочил. — Кабы не он, был бы я в Раменках безгласным певчим поднесь.

Лешка рухнул на стол и захрапел. Не суесловен был певчий. Таким на весь век и остался. Выучился говорить по-русски, однако никогда не проговаривал «ге», все на выдохе «хе» выходило. Мягонько этак стелил, жестковато в ином случалось. И не он судьбу свою выбрал, а она его ударила с носка. Видать, он про то соображал и никогда не подличал, летая поверху орлом, и хоть мшелоимствовал вдругорядь, за мухами, однако, не гонялся.

Постелил я мужикам овчину на печи и потрусил назад в город, к слоновой храмине. Утром дядя Пафнутий велел ехать по воду — слону на день бочки не хватало. Я на телеге отвалил к Литовскому каналу — там вода здоровее была, чем в Фонтанке. Привез и стал бадьей в храмину таскать, в иную бочку, что в амбаре околь слона стояла. Покуда наливал, слон хоботом подрагивал и с ноги на ногу переминался. Смрад в храмине стоял зело великий, но потом я обык. Кожа на слоне схожа была со старой нестираной холстиной — вся вморщь. Уши — ровно лопухи в балке раменской, такие ж шершавые. И глаза облые и махонькие, однако зыркие. Как я последнюю бадью в бочку вылил, слон хобот ко мне протянул и шасть прямо в мой карман. Весь сахар, что я для него приберег, в хайло свое отправил. Нижняя губа у него потешная — углом, будто нос у верейки. И два клыка — чисто рога, только из пасти. Коль подцепит, охнуть не успеешь, прошьет как иголкой. А коленки у задних ног не как у всех зверей — наперед сгибчивы. Был он промеж зверья, аки рыжий среди русых. Да еще вместо носа хобот. Вот и стал я его кликать Рыжим, хотя Ага-Садык звал нашего слона Тахиром.