Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 - [33]

Потом читал мне «Шута». И опять, как семь месяцев назад, он сильно взволновал меня. И мы стали совсем близкими, так, как, может быть, еще никогда не были и какой-то новой и хорошей близостью. Вот почему, когда я вспоминаю вчерашний день, мне не только не стыдно или хоть неловко — мне радостно.

Возвращаясь из госпиталя (вес — плюс 200 грамм, анализ — о-го-го!), вдруг ощутила в себе необычайную растущую силу. Поняла (необыкновенно ясно), что я возвращаюсь к жизни, что немощь — физическая и моральная — изжита.

И еще поняла, что дойду К настоящей, единственной цели.

Я не знаю, что со мной делалось. Хотелось громко петь, кричать, выкидывать чудовищные антраша.

Как бодрящий напев Марсельезы,

Этот бешеный к жизни призыв.

Тут-то я и вспомнила до мельчайших подробностей вчерашний день. Тут-то и началось, может быть, впервые — осознание, что жизнь, действительно, прекрасна, что бояться нечего.

И за ночью последней тоски

Есть звериная радость рассвета.

Это хорошо: «звериная радость рассвета». И назвала это «Воля к жизни»[71].

14 июня 1927. Вторник

Как давно, когда я писала прошлый раз. Почти неделя. Почему за это время я не записала сюда ни одной строчки?

Что же было? То был вторник. «Бодрость». «Воля к жизни».

Среда. Ждала Юрия, хотя в понедельник сама говорила ему, чтобы в среду приходил на «День русской культуры» в Сорбонну. Но надеялась, что все-таки догадается посмотреть газету. Не догадался. Не пришел.

Четверг. Были на «культуре». Юрий не был, не смотрел газеты, все напутал и приходил ко мне. В Сорбонне опять почувствовала, что я еще не настоящий человек. Последние дни у меня было очень нервное состояние (есть сахар), и мне было трудно спокойно сидеть на месте: перекидывала ногу на ногу, ворчала, хотелось и хотелось спать, трудно было слушать. От всех 6-ти речей[72] не осталось ничего. В концертном отделении вся нервозность и сонливость прошли. Когда пел Попов, а потом Липковская — меня охватило состояние, близкое к восторгу. Состояние редкое.

Пятница. Был Юрий.

Я пишу только о вечерах, потому что дни слишком похожи один на другой. Стараюсь как можно позже вернуться из госпиталя, чтобы сразу начать жарить себе бифштекс к 12-ти. Стараюсь дольше завтракать, читая. Потом изобретаю, чем бы заняться до 2 1/4, когда можно начинать варить капусту. Одним словом, стараюсь как-нибудь провести день к вечеру. Не потому ли, что скоро ночь и утро? Иногда бывают, накатывают припадки острой неврастении. Места себе не нахожу. Дрожу, как в лихорадке. Хочется бить стаканы, швырять все, что попадется. Валерьянка не помогает. Помогают орехи — грызть с каким-то остервенением, пока в горле не запершит, тогда успокаиваешься.

Так вот, в пятницу пришел Юрий. Ходили в лес. После нервного припадка долго была вялость и усталость. Нашли тихий уголок и валялись, в волосах — распущенных после головомойки — было много потом прошлогодних сухих листьев. Была пассивной. Понемногу охватила страсть. Почему Юрий не взял меня тогда? До этой последней грани осталось уже так немного. Тогда в лесу я мысленно упрекала Юрия — в чем только — не знаю: в нерешительности, в деликатности, в трусости, в бережливости? Может быть, он и прав, не надо.

Суббота. Его не было

Я пишу не только об одних вечерах, но вечерах, связанных с Юрием. Только с ним одним.

Он должен был быть или в РДО, или на вечере у поэтов. В РДО он не был уже 7 месяцев, но я знала, что пойдет к поэтам. Обо мне не было и речи, как-то обоим было ясно, что не пойду. Знала, что он будет выступать. Может быть, это-то меня больше всего и удерживало. Мелкая, литературная зависть. А ему, конечно, хотелось, чтобы при этом первом его выступлении была я. Тоже, может быть, мелкое литературное тщеславие: ведь он имеет большой успех.

Наконец, воскресенье. Из госпиталя поехала на Daru[73], Троица ведь. Да и не была я там никогда, только в ограде. Чувствовала себя сильной и легко простояла всю службу. Пели уж очень хорошо. И настроение стало какое-то хорошее, светлое, праздничное. Около дома меня встречает Юрий, а дома сидят Мамченко и Майер.

Пошли в лес. Мамченко говорил долго и довольно путано, но горячо и много — об осени, о дожде, как о поре, когда отдаешь самому себе отчет о себе. Все это он вывел из моих слов, сказанных в прошлый раз. Я слушала с интересом, но сама не проронила ни слова. Должно быть, ему трудно было со мной. Недаром он на вечере спросил Юрия: «Вам, наверно, тяжело иногда бывает с Кнорринг, она такая замкнутая?» Валялись в траве. Юрий прав: они ко мне хорошо относятся. Появилась даже некоторая интимность и откровенность. Юрий в азарте рассказал, что «Ира начинает увлекаться Мамченко». На что я без всякой обиды и досады улыбнулась. Юрий после пожалел об этих словах, но жалеть было нечего.

Время было уже много, и надо было вечером торопиться на «День русской культуры» в Trocadero[74]. А Юрию, как назло, надо было разглаживать какие-то складки на брюках. Мы даже разругались, т. е. это я дала волю своему раздражению. В полчаса загнала его из Медона в Севр. Сама устала, но молчу. Пусть отвыкает от своей врожденной привычки всюду опаздывать. А когда наши уже ушли, а мы задержались, вдруг почувствовала какую-то новую близость к этому большому ребенку, этому «человеку без масштаба», как определил его Борис Александрович. Начался «День русской культуры» со скандала. Во вступительном слове было «20 расстрелянных»