Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1 - [222]

20 апреля 1926. Вторник

Какой пустяк может так портить мое великолепное настроение. Так портить, что я даже собралась об этом написать. Дело вот в чем: вчера вечером, идя на лекцию, я нашла в нашем почтовом ящике открытку на имя mm Hodassevich. Адрес был много раз перечеркнут. Каким образом она попала сюда? Я торопилась, так что даже не посмотрела на штемпеля. Очень она меня заинтриговала. А сегодня ее уже нигде нет. Куда она делась? Это не так интересно, как досадно. Почему? Хороший был предлог познакомиться? Или совершенно бескорыстно задрожала во мне жилка Шерлока Холмса?

22 апреля 1926. Четверг

Вот есть свободные полчаса, а что написать, когда написать-то хочется так много. Буду кратка, как в записываньях лекций.

Начались занятия — вот уже полторы недели — в Институте. Вошла туда с головой. Слушаю не только обязательные курсы, но и все специальные. Познакомились. Вижу живых людей. Кажется, крепко становлюсь на этот путь, хотя вчера вслух даже вырвалось, что не своей дорогой иду. Стихов за это время не писала, одно только.

В субботу был большой (в проекте) вечер-концерт у поэтов.[493] Неудачный. Я была злая, что меня опять поместили, и хотела ругаться. Но к вечеру настроение поднялось. Мне переделали синее платье, причесалась. Говорят, была очень интересная. Читать пришлось два раза. Читала спокойно, поэтому — хорошо. Чувствовала себя тоже очень хорошо. А после — разочарование: вот и кончилось. Запомнился только Ладинский, его — в воротах: «Ириночка!» И так это как-то хорошо было и ласково, и таким он был близким, что я все время с субботы думаю о нем. Работаю как вол у Уриных. Сейчас одеваю кукол, каждый день таскаю громадные картонки, так что руки болят. Два раза езжу в город. Дорогой занимаюсь французским. Думать — нет времени. Засыпая, усталая, думаю о Ладинском.

2 мая 1926. Воскресенье. Пасха

Что мне надо записать из тех событий, кот<орые> произошли? Что меня волнует? О да, это я знаю, что меня волнует. Но нужно ли об этом писать? Когда надо писать и о другом. Ну вот.

В пятницу было студенческое собрание. В это же время было собрание и у поэтов. Меня, к великому горю, выбрали секретарем, и к поэтам я не попала. Было очень жаль. Не так интересовало то, до чего они договаривались, как хотелось видеть Ладинского. И сказать-то ему нечего, а видеть просто необходимо было… Шемахин, сосед мой, сказал, что Ладинский будет в Ротонде и что он туда едет. Собралась было идти в Ротонду, да поздно было. Написала записочку — вот, мол, очень интересно узнать, что было на собрании, и вообще хочется вас видеть, приходите на этих днях. Пришел на другой день часа в четыре, в пять. Если бы не пришел, не простила бы. Многое у меня вылилось в той пустой записочке. Сначала посидели у нас, потом пошли в парк. А как передашь то, что было в парке? Разговоры? Настроение? Не знаю, любит ли он меня, — во всяком случае, если и любит, то не так, как бы мне хотелось. А меня, кажется, понимает лучше, чем я сама. Откровенной быть я не могла, и не хотела. Было ясно, что в наших отношениях мы зашли слишком далеко. То, что было вчера — начались полуобъятья (без поцелуев), — конечно, не порок, но и не со всякими бывает, не всякому позволишь. Помню момент: он держал мою руку, и вдруг я ясно почувствовала, что это рука его — «родная». И еще: мы шли назад, очень расстроенные оба — и весенним воздухом, и разговором; я говорю: «Да скажите что-нибудь». Он взял меня под руку, и мы шли молча, прижавшись друг к другу.

Это добром не кончится. Выхода три: или я выйду за него замуж, или буду его любовницей, или очень мучительно подавлю в себе способность любить. Может быть, правда, и еще выход: полюблю кого-нибудь, и меня он полюбит. Интересно.

А пока нужно чаще его видеть. Мы не уславливались, но он решил уже, что будет ходить в Институт на лекции Данилова.

Сейчас я перечла страницы дневника, посвященные Ладинскому. Странно: вчера я сказала ему, что в дружбу не верю. А как я хочу этой дружбы!

15 мая 1926. Суббота

Ладинский обо мне: «Кнорринг хороший человек, очень милая девочка, но стихи ее меня не волнуют». Сообщил Монашев.

1 июня 1926. Вторник

Состояние — и физическое и моральное — к черту! Хуже всего то, что не пишу стихов, и не хочется как-то, не тянет. А как сейчас взяла в руки тетрадку, перелистала, так вдруг жалко стало, и не знаю — чего, заплакала даже.

Еще плохо, что погода плохая.

И еще — но это даже по совести не могу и плохим-то назвать — здоровье. Манухин нашел у меня туберкулез, но еще не в легких даже, а около, в каких-то железах. И нашел, что нужно лечиться. Лечит меня своим способом — лучами X, вчера в первый раз была на сеансе. Питаюсь теперь как на убой. И в этом есть плохая сторона: 1) потолстею, 2) закисну, сидючи дома, и 3) надо бросить все необязательные курсы. Уриных своих я тоже бросила. Мамочка поступила с сегод<няшнего> дня в кукольную мастерскую, тут же в Севре.

Вот наши новости.

Стихов не пишу до некот<орой> степени потому, что надоели мне поэты. Такое у меня против них всех раздражение. Куда интереснее и милее наша студенческая публика. Сегодня, напр<имер>, опять собрание Цеха Поэтов, а я не пойду, хотя поэзия меня все еще интересует, а как представишь, что там опять увидишь их всех — всякая охота пропадает.