Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1 - [212]

и он вызвал меня «потолковать». Пришла. И… Ну да глупо, как я могу себя чувствовать у Зайцева? Говорили, т. е. вернее — он спрашивал, а я отвечала. Говорили и о Цветаевой, и о Союзе поэтов, и о Ладинском, и о Кнуте, и о моих стихах. Он говорил, что издатели «Перезвонов» очень боятся допускать молодых поэтов, но со временем, конечно, и они будут принимать участие; что мои стихи он принимает; что сначала будет напечатано только одно, а другое — впоследствии. А какое — мы оба так и не решили. Ему больше нравится «На всем лижит оцепененье». «Только почему Вега — кошачий глаз? По-моему, не похоже». — «Не знаю, почему. Так уж показалось (не хотела сказать откровенно: для рифмы), Борис Константинович, это до некоторой степени профессиональная тайна». В другом стихотворении сделал также несколько мелких указаний: «Почему: „ни бодрым запахом земли?“», «„И уж привычная мораль“ — это плохо», «„И станет мир наивно скучным, совсем понятным и простым“, — у вас тут, как будто перо дрожит». Очень милый человек, но все-таки я была рада уйти. Прямо к Кузнецовой. У нее очень славно провела время. Она хорошая, хотя с самомнением. Интересная, красивая и симпатичная. Ей 25 лет, и она уже 7 лет замужем. Она удивилась, что мне только 19. «Я в 19 лет была еще такой бебешкой». Ну, о ней я когда-нибудь напишу потом. Дала она мне несколько книжек стихов. Между прочим, в одной из них лежала вырезка из «Новостей» со стихотворением Есенина «Отговорила роща золотая».[452] Не знаю, почему — я долго остановилась на нем. А наутро, чуть проснулась, слышу, как Папа-Коля читает в газете о самоубийстве Есенина. Страшное впечатление произвело это на меня.

Ну а что же еще? Регулярно писать надо, а то всякая охота пропадает.

2 февраля 1926. Среда

(2 февраля 1926 г. был вторник. — И.Н.)

Ровно месяц, как я не писала. И даже не потому, что нечего было, а просто не было времени. Как раз последнее время было очень много спешной работы. Не могу даже целый месяц собраться ответить Леле. А записать есть что, конечно, из моей литературной «деятельности», если это не звучит слишком солидно.

Во-первых, «Студенческие годы». Сами же они просили у меня дать стихи для этого номера и не напечатали. А в объявлении стоит моя фамилия. Свинство, конечно. Вот уже второй журнал, с кот<орым> я успела поссориться.

Во-вторых, «Эос». Получаю через Волкова оттиск моих стихов,[453] а в «Новостях» читаю объявление, что в скором времени выходит 4-й номер, и все мои стихи будут там напечатаны. Вот это уж скандал. Для своего времени это и хорошо было, а когда в 26-м году за подписью Ирины Кнорринг печатаются такие стихи! Бррр.

Сонеты

I

Я не умею говорить слова,

Звучащие одними лишь словами.

Я говорю мгновенными стихами,

Когда в огне пылает голова.

Мне слух не ранит острая молва,

Упрек не тронет грязными руками.

А восемнадцать лет — как ураган, как пламя,

Вступили наконец в свои права.

И если кто-нибудь войдет ко мне,

И взглянет мне в глаза улыбкой ясной, —

Он не таким уйдет назад. Напрасно

Он будет думать о своей весне.

Я так беспомощно, так безучастно

Томлюсь в каком-то жутком полусне.

II

Молчание мне сказку рассказало,

Мне что-то нашептала тишина.

Ведь для меня здесь веяла весна.

Я прежде этого не понимала.

Ведь для меня немая гладь канала,

Веселый воздух, утро, тишина

И на песок приникшая волна.

Мне этого казалось слишком мало.

А дома, жарким солнцем разогрета,

Весь день не говорила я ни с кем.

Сидела в темноте, не зажигая света.

Потом я стала думать о тоске.

И вот теперь — как ветер на песке —

Весь вечер буду рисовать сонеты.

26 — V — 24

Вчера

В душе поднималась досада

За тихий потерянный вечер,

За то, что в томительной скуке

Уходят беззвучные дни.

Казалось, что солнца не надо,

Не надо закутывать плечи,

Сжимая распухшие руки,

В зрачках зажимая огни,

Смеяться задорно и смело

И тихо, как будто случайно,

Веселое, звонкое имя

Бросать, осторожно дразня…

Но все отошло, надоело…

Но сердце темно и печально…

И мучает вечер пустыми

Мечтами сгоревшего дня…

Мечтала над томиком Блока,

Стихи наизусть повторяя.

А после опять пробегала

Знакомые строки письма.

И где-то далеко-далеко

Проснулась тревога глухая,

И снова душа тосковала

Под гордым безверьем ума.

А там, за стеной, говорили,

Чтоб я приходила — кричали,

И как-то была я не рада

Звенящему ямбу стихов.

Дрожали вечерние были,

Неровно, мертво и печально.

В душе закипала досада

На холод растраченных слов.

4 — II —24

Она

Такой скучающей и молчаливой

Ведет ее судьба.

Она — мучительно самолюбива

И жалобна слаба.

Проходят дни туманной вереницей,

И плачет в них тоска.

По вечерам над белою страницей

Дрожит ее рука.

В ее глазах — бессмысленно и скучно,

Душа ее — мертва.

Быть может, потому так однозвучны

Всегда ее слова.

С гримасою развенчанной царицы

Беспомощно живет.

А что порой в душе ее творится —

Никто не разберет.

Глядит на все с неискренним презреньем,

С беспомощной душой.

Вот почему с таким ожесточеньем

Смеется над собой.

Пусть говорит, что ей во всем удача,

Что в жизни нет «нельзя»,

Ведь часто по утрам красны от плача

Бесслезные глаза.

Ведь жизнь одна. Ведь юность хочет дани,

И… некуда идти.

И даже нет лукавых оправданий

Бесцельного пути.