Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1 - [210]

Дальше. Монашев сидел за кассой, т. к. тот старик заболел.[433] Я села рядом, потом присоединился Ладинский. Ю.К. был страшно взволнован: и тем, что Зайцев не идет, и что публика не идет. Поэты тоже не шли. Не знаю — почему, но это совпало с каким-то accident'ом[434] в метро. Первый вопрос ко мне Ю.К.: «Так метро вас не задержало?» К нам подсела еще одна молоденькая дама, с кот<орой> я знакома чуть ли не с первого дня, но ни имени ее, ни фамилии не знаю, назову ее X.[435] В ожидании Зайцева было немало курьезов, наконец он пришел более чем с часовым опозданием. Перед ним настежь раскрыли дверь. Он вошел, такой маленький и смущенный. Не знаю отчего, но настроение у меня было такое веселое, как никогда еще у поэтов. И чувствовала я себя как-то свободно и просто. Вечер можно, пожалуй, назвать скандальным, т. к. каждое выступление сопровождалось каким-нибудь недоразумением. Зайцев оскандалился тем, что опоздал. После перерыва читали мы. «Нас мало». Нек<оторых> участников нет. В перерыв Ю.К. подошел к нашей группе и все считал по пальцам: «раз, два, три, четыре», — ну вот, мол, и будет. При этом оказалось, что все поэты кашляют. Порядка выступления не было. Когда зал наполнился и X потащила меня на первую скамейку, я вдруг страшно раскашлялась. Вдруг слышу голос Ю.К.: «Ирина Николаевна, вы будете?» Я сквозь кашель что-то ответила утвердительно и поднялась, когда он назвал меня официально «поэтесса Ирина Кнорринг». Я недоумевала, где же мне «выступать»? — за решеткой или перед ней? Как-то все нелепо было. Надо прибавить еще к этому, что было страшно холодно, и все сидели в пальто, в пальто и «выступали». Я прочла «Осень», «Я старости боюсь — не смерти» и «Нет больше слов о жизни новой». Т. к. все в этот вечер шло шиворот-навыворот, то были и аплодисменты. Как мне аплодировали — не знаю, но стихи имели успех, это я потом узнала, особенно второе.

После меня выступал Ладинский. Его выступление замечательно тем, что, заходя за решетку, он, такой долговязый, запутался в шнуре от лампы и Ю.К. бросился ему на помощь. Стихи читал, по сравнению с прежними, слабые.

Следующий: Монашев. Что он читал — не помню, т. к. вообще его стихов не помню, и слушала как-то рассеянно, как вдруг остановился… «забыл». Ему аплодировали.

Потом читал Ю.К. Да, нужно еще сказать, что все время он стоял за решеткой, немного в стороне от читающего, в пальто и с палочкой. Ужасно занятный. Читал он — то заложив руки в карманы и повесив палку на пуговицу, то скрестив их на груди. Читал — воодушевлялся — глаза блестели. Что-то есть в таких людях кроме смешного очень привлекательное. По контрасту, может быть. Мне понравилось первое его стихотворение. Он говорил, что скучает на современных балах, где все так мертво, и женщины не те, и… «на поединках мужчины не отстаивают честь», что ему с детства снились дуэли, поединки, клинки, направленные в грудь, и т. д. Очень верно он выразил себя. X назвала его «Испанский гранд». А мне хочется ему ответить стихотворением же. Но и он оскандалился. Читал, читал, потом остановился, запутался. «Нет, у меня ничего не выходит. Сейчас будет читать свои переводы Сидерский». Замечательная у него мимика, недаром играет в кино.[436]

20 декабря 1925. Воскресенье

Собралась писать опять только после вечера поэтов. Да, право, это самое интересное, если не единственное, за исключением лекций в Сорбонне. Итак, я начну с Defent-Rochereau.[437] Да и что там описывать, по порядку прямо к делу. А «дело» в том, что я имею успех, что я пишу хорошо, что я теперь уже не девочка, пишущая стихи, а более-менее настоящая поэтесса. Да, настоящая. X мне вчера сообщила общее убеждение, что на конкурсе возьмут премию[438] или Ладинский, или я. Может быть, это и комплемент, но в этом есть доля правды. Я и Ладинский, несомненно, две величины, несколько выделяющиеся на общем фоне, может быть, просто по форме, именно по той форме, которую предпочитает публика. Ну да ладно, что забегать вперед.

Вчера был вечер Ладинского.[439] Он хороший поэт, и я рада, что давно выделила его и назвала хорошим поэтом. Его пятистопный ямб не утомляет, а длиннота стихов не вредит. Особенно хороши стихи о Московии. Я помню только некоторые строчки: «Тургеневские девушки рыдают / И удаляются в монастыри», «И потому в глазах москвитянки / Такая теплота»,[440] «На пяльцах вышивают плащаницы»,[441] «И полюбил я русскую рубашку»[442] («я — иностранец…»), «…Что нет на всем подлунном мире / Такой прекрасной (великой) и большой страны».[443] Все это взято из разных стихотворений. Они хороши.

Во втором отделении первой читала я. Прочла: «Еще мы говорим стихами», «Есть в жизни час — простой и яркий», «На всем лежит оцепененье». После второго стихотворения мне начали усиленно аплодировать, хотя хлопать полагается после окончания (хотя официально аплодисменты отменены, но этот номер не прошел), из чего я заключила, что стихотворение понравилось. Потом мне многие говорили короткое: «хорошо». После меня читал Луцкий на тему: «Господи, помоги мне стать поэтом». Потом Монашев. И наконец, когда читать было некому, т. к. поэты, стоящие в программе, «заболели», читал опять Сидерский. Без него бы пропали.