Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1 - [213]

21 — VIII — 24

* * *

В тот час, когда опять увижу море

И грязный пароход,

Когда сверкнет надежда в робком взоре,

И якорь поползет,

В тот час, когда тяжелый трап поднимут,

И просверлит свисток,

И проскользнет, уж невозвратно,

мимо Весь белый городок,

И над рулем, журча, заплещет ровно

Зеленая вода, —

Я все прощу, я все прощу любовно,

Как прежде — никогда.

И, пробегая взглядом крест костела,

Бак и маяк большой, —

Я снова стану девочкой веселой

С нетронутой душой.

11 — VII — 24

* * *

А с каждым вторником Сфаят пустеет.

Прощаются, спешат на пароход.

Два-три лица серьезней и грустнее,

И снова время тихое плывет.

Есть где-то мир, и все идут вперед…

И только, ничего не понимая,

Зачем-то — сильная и молодая —

Ненужным дням я потеряла счет.

5 — VIII — 24

* * *

У богомольных есть красная лампадка,

В углу притаились образа Пречистой.

Дрожа, горит огонек лучистый.

Придут из церкви — распивают чай.

У домовитых во всем порядок.

На окнах — белые занавески.

В вазочках цветы, и ветер резкий

Их касается невзначай.

У вечно-мудрых есть страшные загадки,

Есть толстые книги и мудрые фразы.

У вечно-дерзких есть восторг экстаза.

Заменяющий светлый рай.

У меня нет красной лампадки,

У меня нет белой занавески,

Нет писаний мудрых и веских,

А комната у меня — сарай.

У меня есть синяя тетрадка,

У меня есть белые книги,

У меня зато есть пестрые миги

И неистовый месяц — май.

17 — V —24

Мамочке…

Смотри на закатные полосы,

На землю в красной пыли,

Смотри, как колеблет волосы

Ветер чужой земли.

Как сосны вершинами хвойными

Колышат вихри лучей.

Смотри, как лучи беспокойные

Горят на твоем плече.

В недвижном, седеющем воздухе

Закат разлил красноту.

Смотри, как арабы на осликах

В закатную даль идут.

Смотри, как маслины дуплистые

Не могут ветвей поднять,

Как искрится золотистая

Волос твоих светлая прядь.

И небо пурпурно-красное

Горит на краю земли,

И что-то хорошее, ясное

Клубится в красной пыли.

28 — Х —23

Тунис, Бизерта, Сфаят

Дальше, конкурс «Звена». Против всякого ожидания мое стихотворение было напечатано в первом номере. А всего прислано 382. [454]Теперь я удовлетворена. Больше мне ничего и не надо. Инкогнито я, конечно, уже не сохранила. В Сорбонне меня встречает Ладинский словами: «Ну, нашли ваше стихотворение?» Отпираться не стоило, да и не к чему. В Союзе Майер отозвала меня в сторону: «Ваше?»

Кстати, о Ладинском. Из Сорбонны он меня проводил до метро. До Odéon не успели наговориться, прошли до St. German. Он был такой близкий и хороший. Иногда он бывает таким, иногда мне даже казалось, что слишком, т. е. слишком близким; но его слова, когда мы прощались у решетки метро, теплы и хороши. Что он говорил, уже не помню; началось с конкурса, он говорил о моей молодости и о том, что я смогу сделать в будущем. Потом на вечере мы почти не сказали друг другу ни одного слова. Я была страшно одинока, почему-то в прошлый раз я это особенно остро почувствовала.

Теперь об этих вечерах. Скромничать нечего. Мне аплодировали больше всех, и я знаю, что мои стихи были лучшие. Я выступаю много и знаю, что в Союзе я активный и существенный член. И вот на этом самом последнем вечере, когда мне столько хлопали и когда мне вслед говорили: «Вот это Кнорринг», а знакомя со мной, прибавляли: «Столп нашего Союза» — в этот вечер я почти не проронила ни слова, а после окончания мне стало так грустно, что я почти бегом побежала к метро, одна наскоро простившись с теми, кого встретила у двери. Везде стояли группы, весело разговаривали, а мне нечего было говорить, и не о чем.

Кузнецова? Нет. Она взяла по отношению ко мне какой-то покровительственный тон, а это меня злит. Борисова? Милая девочка, которую все называют Наташей. Когда я встретила ее на улице и позвала ее в Сорбонну на лекцию Левинсона, она была очень милой и приветливой девочкой. Когда же через неделю мы встретились в Союзе, она говорила со мной тоном «своих» с «чужими». Я не хочу сказать, что это был какой-нибудь скверный тон, просто чувствовалось, что она дома, а я там не свой человек.

Ладинский? Ему все прощается за стихи.

Терапиано? Если он не глупый человек, то ему скучно со мной, потому что я всегда бессознательно ломаюсь при нем.

Монашев? Такой неинтересный, как и его стихи.

Майер? Вероятно, хорошая; впечатление о ней ничем не испорчено.

Да, кстати, видела наконец саму Марину Цветаеву. Она была у нас на предпоследнем вечере. Монашев, по-видимому, струсил, и по усиленной просьбе вместо него читала я.

Вот все, что могу сказать о Союзе.

Что-то еще хотела написать, да забыла. Ах, да. Сегодня заходила в «Новости», отнесла одно стихотворение. Демидов в понедельник говорил Папе-Коле: «А что же ваша дочь не дает больше стихов? Ведь я тогда исполнил ее просьбу — напечатал на русское Рождество». Конечно, к слову пришлось, а все-таки есть повод время от времени печатать. Да, на последнем вечере был Адамович. Слушал очень внимательно, когда я читала, высовывался из-за спины Ладинского. Аплодировал ли — не видела.

Ну, кажется, все об этом.

Теперь — французская группа.[455] Хожу туда потому, что там весело. Со всеми хорошие Отношения. Заходила даже к Софье Марковне Носолевич, и вместе были на вечере художников. Беляев оставлен в стороне — недалекий он все-таки человек. На первом плане теперь Аранович (артист был, по крайней мере, в московской студии). Он ухаживает одновременно за мной и Софьей Марковной; все это, конечно, не серьезно, а может быть, и серьезно. Полусерьезно. Мне-то в конце концов на все это наплевать, но если перевес возьмет Софья Марковна — мне будет не то что неприятно, а как-то не по себе. Так было на вечере художников.