Повелитель охоты - [31]

Этой тайной они наверняка не собирались делиться с кем бы то ни было.

«Мы невежественны и нищи», — именно так, слово в слово, говорил сегодня утром Маджар. И я соглашался с ним. Твердил в одиночестве: бесспорно, мы невежественны и нищи. Я говорил себе: завтра они снова проснутся. Быстро справятся с повседневными делами. Рассядутся по двое, по трое или поодиночке и примутся ждать. Ждать, чтобы этот день прошел и привел за собой следующий. Потом — чтобы прошел и этот следующий. И если им в конце концов не останется ничего иного, кроме как превратиться в камень и отдаться на волю ветра, который денно и нощно кружит вокруг них, позволить этому ветру обглодать себя, стереть с лица земли, то это их дело и их тайна, которой они не собираются делиться с кем бы то ни было. Но Маджар, по всей видимости, и сам забыл урок. Даже он его забыл, потому что все это лежит выше возможностей человека, человеческих сил. Или ниже.

Мы принялись ждать грузовичок и его водителя. Но вскоре появился наш хозяин, Тижани, поднял нас, повел под взглядами других феллахов. Он попросил нас пойти за ним следом. Людям деревни он сказал, чтобы они оставались на своих местах. Он пошел с нами один. Когда мы пришли к кромке плато, нависающей над вади, по песчаным и гравийным уступам которого мы карабкались, чтобы добраться сюда, он молча оглядел нас и так же молча нас покинул.

Я думаю: однако не следует забывать и того еще молодого феллаха с лицом еще более костлявым, если это возможно, еще более диким, выражающим одновременно боязнь, бессилие и исступление, который кинулся на нас, плюнул в нас и, с трудом удерживаемый остальными, принялся вопить, жутко гримасничая и корчась. Мне не следует этого забывать.

Мы возвращаемся туда завтра. Ехать снова туда решил Хаким Маджар. Значит, так надо, и сомнений быть не может.

Я говорю:

— Прощай, Камаль Ваэд.

Мой уход его, похоже, удивил.

Лабан говорит:

Я приподнимаюсь. Но начал слушать его еще раньше. Начал слушать прежде, чем проснулся.

«…и все они мне снятся, — говорит он. — Я вижу их всех».

Подобно великой опасности он вышел из моего сна, вытащил из сна меня, и я сижу. Не остается ничего другого, кроме как продолжать его слушать.

«Я вижу их всех. Думаю обо всех».

Сидя на своем ложе, я слушаю. Окруженный тьмою, устремленный в нее, затаивший дыхание, слушаю.

«Жан-Мари Эмар и Камаль Ваэд. Хаким Маджар и Марта. Доктор Бершиг. Си-Азалла. Госпожа Ваэд. Остальные. Все остальные. Как бы их ни было много».

Его голос льется потоком расплавленного металла. Вспарывает тьму, подметает ее своим искрящимся шлейфом и оставляет плоть ночи еще более безжизненной, еще более обугленной.

Повелитель охоты.

Я думаю: а я? Я думаю; почему он забыл обо мне? Чем я так провинился, что он не соизволил назвать мое имя среди прочих?

«В последнем солнце, — говорит он. — В моем полом теле Лик земли, но я молчу. Вот где я, среди этих радостных криков, которые с таким же успехом могли бы быть погребальными воплями. Я терпеливо жду. Я вижу их в прахе их вечности, их пота, их взглядов. Я вижу их во сне. Они держатся все вместе. Ждут вместе. Там, где все начинается. Где все кончается. Где ничего еще не началось. Вместе отринутые, вместе оскорбленные, вместе обездоленные».

Не засмеялся. Смех остался позади, по эту сторону от слов. По эту сторону от какой бы то ни было мысли.

«Итак…»

Но наступил день. Я смотрел.

Я смотрю. Вижу рядом с собой только Рашиду. Она спит, теплая и нежная, надув губы во сне. Я зову:

— Рашида, Рашида.

Она глубоко втягивает в себя воздух, приоткрывает глаза. Но, открытые, они уже закатываются. Она возвращается туда, откуда пришла.

Я восклицаю:

— Рашида, ты ничего не видела? Ничего не слышала?

Она сонно бормочет:

— Что я должна была увидеть?

Я говорю:

— Ничего, спи.

Ее лицо вновь становится умиротворенным и нежным. Она проваливается в сон, повинуясь чему-то, что сильнее нас, сильнее меня.

Эмар говорит:

Из одной из этих хижин, вход в которые закрыт лишь разодранной занавеской, выходит женщина. Раздается короткая трель какой-то птахи, потом она звучит уже вдалеке. Ничто более не нарушает покоя неудержимо разгорающейся зари. Тут только я да босоногая женщина с закрепленным на спине бочонком, уходящая по едва заметной тропинке. Она и запах плоскогорья, она и дыхание гор, вздымающихся со всех сторон к еще более далеким высям. Оно ударяет в лицо, как предвестник ослепительной бури.

Женщина лавирует между пятнами красной земли, где когда-то был посеян и сжат ячмень, а может, маис, а теперь частоколом торчат стерни. Эта вечная нехватка воды. Я смотрю, как она удаляется, уменьшается. Эта вода, которую надо найти. Которую надо принести. Которую надо сохранить. Сплошные заботы. Я чувствую, что думают эти феллахи, которые слоняются день-деньской без особой надобности, но с прилежным и невозмутимым видом. Судя по тому, как они держатся — независимо и настороженно, — я знаю, что за мысли бродят в их головах: «Они вернулись. Чего они, в конце концов, хотят? Кто их о чем просил?»

Из-за присущей ей суровости сама эта земля словно бы отвергает их, отторгает от себя, и они в свою очередь настроились против нее враждебно. (Разрыв произошел, должно быть, вследствие давнишнего насилия, и с тех пор ничего не изменилось; и борьба, и само существование человека были обречены на то, чтобы оставаться тщетными.) Вопреки тому, чего можно было бы опасаться, второе наше появление здесь они не приняли в штыки. Если не считать Тижани, который не подошел к нам, как будто и не узнал. Они даже не выказали удивления.