Повелитель охоты - [32]

Я и не заметил, как один из них оказался рядом, с каких пор созерцает вместе со мной этот пейзаж, который уже начало глодать солнце. Прошло немало времени, прежде чем он поднял на меня выцветшие глаза и произнес — чего он, впрочем, вполне мог бы и не делать, даже в эту минуту:

— Жаль. Ведь из такой дали приехали.

Он продолжает обозревать плато. На его лице невозможно уловить и следа высказанного им сожаления. Все равно как если бы он ничего и не говорил. Он повторяет:

— Жаль.

Я обнаруживаю, что в нескольких шагах от меня стоит Лабан. Теперь я чувствую себя не таким одиноким.

Жуя травинку, феллах удаляется. Медленно пересекает вылинявшие просторы.

Появляется Маджар и заходит к Мимуне. А мне что делать? Присоединиться к нему? Я говорю себе: иду.

Согнувшись, она метет земляной пол своего жилища. Я останавливаюсь в дверях: вместо того чтобы войти, пячусь назад. Из помещения исходит кислый запах полусгнившей карликовой пальмы: это благоухает ее влажная метла. В конце концов я все-таки вхожу. Вижу стоящего в нескольких шагах Маджара. Лабан тоже здесь. Солнце, огромное, взрывом бушующее снаружи, здесь вдруг распластывается, протискиваясь в дверь, а в углах царит еще более черная тень. Для того чтобы расположиться в этой тени на каком-то большом камне или чурбаке, Лабану, похоже, пришлось пройти сквозь стену.

Заложив руки за спину, Маджар наблюдает за тем, как Мимуна разбрызгивает на пол воду из кувшина и снова принимается подметать. На тень налипает запах пальмовых веток и пыли. Она орудует метлой с таким видом, будто считает это единственным достойным занятием на свете.

— Оставайся на месте, ничего плохого с тобой не случится.

Обмотанные вокруг головы ветхие платки словно притягивают Мимуну к полу, который она выскребает. Сказав это, она пытается выпрямиться. Упирает руки в бедра.

— Жизнь — это сон.

Она протягивает руку к Маджару.

— Сейчас ты предо мной, я тебя вижу, а миг спустя все кончено.

Она невысока, худощава, на руках и ногах — чуть ли не фиолетовый загар.

— Тогда к чему стремиться уйти дальше от того места, где ты есть?

Она принимается разглаживать ладонью складки платья и некоторое время посвящает этому занятию.

— Господь везде.

— Эти люди, — говорит Маджар, — которые предлагают всем вам, молодым и старым, работу у них, — не чужие; они такие же люди, как и вы. Все, что они предлагают разделить с ними, — жизнь, труд и землю, — они предлагают от чистого сердца, по-братски.

Она высвобождает уши из-под платков, которые закручиваются рожками по обе стороны от лица.

— Так говоришь — разделить?

— Вот именно, — подтверждает Маджар.

— Как можно притязать на то, чтобы разделить вещь, которая принадлежит только самой себе и Тому, кто ее создал? Да кто они такие?

Солнце по-прежнему просовывает голову в дверь. Бурый, с потревоженной пылью воздух хижины наполняют запахи глины и паленого жнивья.

В дверном проеме вырисовывается силуэт. Всего лишь один человек — больше и не пройдет. За ним вслед проникает издробленный луч света.

— Что мы выиграем от упрямства? — спрашивает вошедший.

Он добавляет:

— Это не сделает наши земли плодороднее.

Мимуна меряет его взглядом.

— Ищи, ищи хозяев и продажную землю в другом месте. Если твой Создатель не соблаговолил опустить на тебя свой взор здесь, то он не сделает этого и там.

— Больно уж ты крута, мать.

— Ищи, ищи эту распутницу, которая отдается всякому, кто на нее польстится. Те чужаки, что опять объявились сегодня, готовы оставить ее таким, как ты, после того как сами хорошенько с нею позабавлялись.

— Моя душа чиста и стремится лишь к тому, чтобы жить в дружбе со всеми.

— Не удивляюсь этому.

— О-о, мать!

Она пронзает его суровым взглядом, и он ретируется в прямоугольник неба и ржавой земли, откуда появился.

Нас — Маджара, Лабана и меня — они в свой разговор не допускали, словно забыв о нашем присутствии на все время, пока он длился.

Мы выходим оттуда. День заставил умолкнуть все голоса, обходясь хлопаньем собственных огненных полотнищ, собственным одиночеством. Хоть и слепое, предопределение вершит в нем свой путь. О нем мы не имеем ни малейшего понятия, но упрямо погрязаем в сообщничестве с ним.

Лабан говорит:

Я встаю у него на пути и хватаю за рукав. Говорю:

— Не надо идти туда, Хаким.

Он внимательно смотрит на меня. Без особого удивления. Он старается понять, просто понять. Я вижу, какие он делает для этого усилия. Старается понять по мере своих сил.

Скорее не голосом, а глазами я кричу:

— Лучше не надо!

Неподалеку перед очагом, в котором осталась лишь кучка золы, на корточках сидит старуха. Поразгребав золу обеими руками, она удаляется.

— Почему? — спрашивает он.

Я говорю:

— Есть такие, кто не хочет уезжать.

Она возвращается с пучком веточек в руке.

Он говорит:

— Это невозможно, остальные хотят уехать.

Она снова присаживается перед очагом. Солнце уже высоко, уже нестерпимо.

Невозможно? Остальные хотят уехать? Мы смотрим друг на друга так, как если бы один обнаруживал себя в душе другого или как если бы она была у нас одна на двоих и каждый — неважно кто, Хаким или Лабан, — узнавал в другом происходящее в нем самом, но отвергал то, с чем соглашался другой.