Потребитель - [18]

Окно не пропускало света: изнутри оно было затянуто янтарной пленкой осевшего никотина, а снаружи покрыто слоем черного песка. Освещение достигалось за счет флуоресцентного приспособления вверху, что хаотически мерцало и потрескивало, как рандомизированный строб. Лампа висела низко под потолком на двух ржавых цепях. Пыль оседала на покрытые коркой табачного дегтя цепи, превращаясь в подобие меха. Кладбище высохших мух, похожих на изюм, хрупких и смятых, создавало впечатление готического пейзажа — кисейное одеяло пыли на лампе, от которого расползалась мгла.

Длинные ленты волокнистой пыли с прожилками никотинового нектара свисали вниз с лампы, как бахрома подводной флоры, раскачиваясь при малейшем движении в комнате. Сцена то погружалась во тьму, то вспыхивала светом, которым плевались флуоресцентные трубки. Стробоскопический эффект освещения в комнате укачивал, от него мутило, как ползающего на коленях в тошной дезориентации пьяницу. Жара в комнате была еще более затхлой и тяжелой, чем на лестнице, она словно достигала здесь предельной концентрации ожесточения, чтобы однажды вырваться, разбросав бетонные обломки, наружу, на свет бесплодного солнца, апофеозом тлеющего разложения выблевываясь в задыхающийся развал Лос-Анджелеса.

Менеджер стоял в дверях. Громила гнул шею у него за спиной. Юноша мерил шагами комнату, как заключенный. Менеджер повел рукой, как гид в Большом Каньоне, представляющий туристам величественный вид, расстилающийся впереди. Его рука была слишком велика в сравнении с телом: шутейный протез, изображающий руку чудовища, — а ногти были выкрашены черным и сверкали.

— Все это — ваше! Меня не волнует, живете вы здесь или нет, пока я об этом не знаю. Умывальник вон там, в углу. Горячей воды нет. Туалета здесь тоже нет, так что придется спускаться в вестибюль. Если вы не против, я возьму плату прямо сейчас. Ну?

— Я согла… согласен, — проговорил юноша, словно больной под анестезией, выбирающий себе скальпель из кучки на блюдечке, и вручил менеджеру горсть стодолларовых купюр, не считая.

«Хорошо быть дома», — думал он, сидя в углу на корточках, точно заключенный в тюремном дворе: вытянутые руки на коленях, кисти болтаются, как увядшие лепестки. Он видел вспышки света, будто последние кадры киноленты, отлетающей с катушки, — пока менеджер с громилой спускались по лестнице. Они топали, будто копытами, завывая хохотом и громко считая деньги, как две синие бороды, ведущие счет отрубленных голов.

Дни сгорали один за другим, как фосфор, в его черепе, обжигая стенку мембраны за его глазами ослепительно живыми картинами. Блистающие призраки крались за ним, кружась в кататонии, а потом застывали в своем движении и растворялись в воздухе. Часами, мгновенными вспышками утекавшими в дни, он ощупывал неровности стен раскрытыми ладонями, как слепой, который пытается определить характеристики замкнутого стенами мира. В моменты затемнения между вспышками лампы-стробоскопа он видел стрелы серо-голубого света, который бил из щелей в полу, пересыпанный сверкающими пылинками, похожими на планктон в море — свет кинопроектора снизу, шаривший по его комнате, как прожектора в ночи Голливуда… Фрагменты изображений — отрезанные белые руки-пауки, беззвучно шевелящие губами открытые рты, бешеные собаки в вихре человеческих внутренностей, трупы с ангельскими крылышками, соединяющиеся языками в блуде, паря как птицы, — все это вздымалось в колоннах света, словно лохмотья душ, рвавшихся сквозь трещины в куполе чистилища. Жара, висевшая в комнате, просачивалась сквозь его кожу, он лежал на полу свернувшись, как младенец, голый, в поту, подложив под голову свою смятую одежду. Его глаза блуждали, теряя фокус, по комнате, мерцавшей вспышками света и погружавшейся во тьму, будто сам воздух был заряжен трескучими неупорядоченными взрывами электричества. Усики вырастали из язвы в его желудке и, присосавшись к стенкам, прислушивались. Полная пластиковая морозильная камера винта лежала, открытая, у его лица, драгоценный порошок рассыпался по полу, когда он подбирал его лезвием своего карманного ножа и втягивал через соломинку в нос, где винт разбивался о перегородку цепенящими разрывами боли, Словно рождение третьего глаза, выжженного солнцем.

Сокрушительный стук в дверь выдергивает его из вспененного водоема экстаза. Он отпирает дверь, забыв, что он голый. Менеджер и громила стоят перед ним, хихикая, как инспектора на бойне, изучающие освежеванную тушу теленка на крюке. Он протягивает горсть последних соток, как приманку, и даже умудряется шевелить челюстью, складывая слова, заключающие заказ трех коробок пива, нескольких галлонов молока и большого блока зубочисток. Парочка стекает вниз по лестнице, точно сочащийся из раны гной, хихикая и перешептываясь, как прокаженные или разбойники у подножия распятия. Он стоит, обессилевший, не заме-чая, как идет время, а потом они возвращаются. Волокут до-ставленное добро по полу, с отвращением на перекривленных лицах вдыхая спертый фекальный воздух. Юноша отдает им свои последние деньги. Менеджер замечает возвышающуюся на полу кучу дерьма, но, пожав плечами, ничего не говорит и уходит; громила спускается по лестнице следом. Они негромко переговариваются, потом смеются, продолжая спускаться, как охотники, которые поймали добычу после жаркой погони и теперь наконец-то режут испуганной твари горло, кровь льется по их рукам, и молния сверкает черном непроглядном небе позади.