Потому что люблю - [42]
А боль пройдет. Он знал, что всякая боль отступает, и тогда сознание бытия дарит человеку восторженные минуты такой радости и такого счастья, ради которых стоит бороться, стоит жить…
ПОТОМУ ЧТО ЛЮБЛЮ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Усыпанные черным щебнем холмы неожиданно расступились, и Муравьев совсем близко увидел скалистую кромку берега, услышал ухающие накаты волны, йодистый запах водорослей. Здесь, у цели, ему вдруг показалась бессмысленной затея с прощальным ритуалом — отмахать двенадцать верст под дождем, чтобы десять минут постоять у океана. Глупо, конечно, выдумывать несбыточные прожекты, уезжая в двухнедельную командировку. Глупо и, естественно, смешно. Хотя чем черт не шутит, когда бог спит. Один человек вышел из дому, чтобы купить рыбу, а по воле событий стал солдатом и попал на войну.
События могут сложиться в самую неожиданную комбинацию, и, конечно же, не исключено, что его Муравьева, могут вдруг оставить для дальнейшего прохождения службы на Большой земле. Вероятность ноль ноль целых и одна тысячная, но мечтать и надеяться дозволено всем, потому как мы все «рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор…»
Ведь шутки шутками, а действительно преодолели. И летают через полюс, и подо льдом ходят, и через льды.
Северный Ледовитый…
Да, почти круглый год он упирается острым торосистым льдом в невысокие черные скалы. И лишь в короткий промежуток лета, когда перетертый штормами лед отступает от берега, о голые растрескавшиеся камни с тяжелым грохотом разбиваются серые, как бетон, океанские волны, вызывая гам и писк на птичьих поселениях.
Муравьев облюбовал этот дикий уголок с опрокинутой в воду слоистой скалой после отъезда Лены. Здесь можно часами наблюдать за птичьими ссорами, за темными потоками воды, шумно врывающимися в извилистые каньоны и так же шумно откатывающимися назад. Здесь всегда покачиваются на мелководье аккуратно обточенные прибоем бревна плавника. Здесь можно найти приплывшие невесть откуда замысловато скрученные корни, похожие на пляшущих человечков или на застывших в стремительном движении животных. Величаво белеющие вдали льдины неизменно вызывают желание пофилософствовать на житейские темы, поговорить с океаном, погрустить и помечтать о будущем.
Здесь можно оставаться по нескольку часов, если у тебя нет полетов и ты ничем не занят по службе. Сегодня у Муравьева в резерве лишь несколько минут. Через два часа приедет машина и отвезет его к трапу пассажирского лайнера.
Муравьев застегнул рвущуюся на ветру накидку и осторожно спустился к воде. Глухо захрустели под каблуками тонкие грифельные пластинки, отчетливее захлюпала в камнях вода. На отмели она была бесцветно-прозрачной и неприветливо холодной…
Муравьев зачерпнул в ладони взметнувшуюся на гребне пену, подержал, пока она не растаяла, и выплеснул на камни. Хотелось дольше постоять здесь, но время торопило в обратный путь.
Ветер уже не мешал идти, наоборот — подталкивал в спину, и Муравьев вернулся в поселок, где жили семьи офицеров авиационного полка, намного раньше, чем рассчитывал. Он замедлил шаг и перестал смотреть под ноги — под каблуками тонко зазвенела бетонная дорога, ведущая на аэродром и к поселку. В самом поселке бетонку почему-то не проложили, и люди здесь от дома к дому передвигались по скрипучим дощатым тротуарам. Зимой, правда, все укрывалось толстым слоем снега — и выбоины на дорогах, и тротуары, зато в летние месяцы полковые юмористы имели богатую пищу для острот и каламбуров на темы быта и благоустройства.
Далекий Север со своими лютыми холодами, бесконечно долгими днями и ночами не внес особых поправок в жизнь приехавших сюда людей. Так же как и в Подмосковье, у кого-то во дворе на белом шнуре от списанного парашюта трепыхалось женское белье, в кювете валялся лопнувший резиновый мячик, у кого-то окна закрывали пожелтевшие газеты вместо занавесок, на покосившемся крыльце потягивался полосатый кот.
Существенные поправки Север внес, наверное, только в муравьевский дом. Но из этого не следовало делать какие-то выводы, ибо исключения бывают в любом правиле. И Лена, безусловно, была исключением.
…Все, что напоминало о ней в комнате, Муравьев по возможности старался не трогать. Не потому, что воспоминания грели душу или вызывали прилив оптимизма, просто не хотелось ничего менять ни в жизни, ни в квартире. И уже шестой месяц на исцарапанном подоконнике рядом с прожекторным обломком зеркала лежали две женские заколки и маленькие маникюрные ножницы. Зеркало было не простое — увеличительное, и каждый раз, когда Лена брала его в руки, губы ее по-детски вздрагивали в улыбке, а в глазах искрились насмешливые огоньки.
Укладывая чемодан, она завернула было зеркало в газету, но почему-то раздумала и оставила осколок на подоконнике. То ли он ей показался тяжелым, то ли просто ненужным там, в другой жизни, — Муравьев так и не понял.
Еще Лена оставила ему зачем-то свои комнатные туфли. Не забыла, нет, они стояли на виду у кафельной печки, где и по сей день стоят, она даже подержала их в руках, но в чемодан не положила, видимо, в ту минуту еще не до конца была убеждена, что больше не вернется сюда; может быть, и верила, что они ей пригодятся здесь.
