Потерянный рай - [48]

– Странно… Молчишь ты нечасто.

– Промолчу ради твоего блага. Вернее, ради заблуждений, с которыми ты еще не расстался.

Несмотря на словоохотливость, дядя хранил свои тайны. Видя мою настойчивость, он пообещал мне поведать об этом позднее.

– Но почему не сейчас? – упрямился я.

– Скажу, когда ты сможешь это услышать.

– Или когда ты сможешь это сказать…

Он замолчал: я попал в точку.

Я очень дорожу памятью о нескольких месяцах, прожитых с Бараком. Он выбрал светлую сторону жизни. Он был меланхоликом, но исповедовал радость, а потому ему была свойственна легкость. То деятельный, то ленивый, он культивировал свою праздность. Этот замечательный попутчик, полный жизненных сил, не был обделен чувством юмора. Когда я подшучивал над его привычками – онанировать, уставившись в озерную даль, с оленьим ревом кидаться поутру в холодную воду, старательно заметать следы, указывающие путь к хижине, – он на меня не дулся и парировал:

– Поуважительней, мой мальчик! Не забывай, что ты имеешь дело с покойником.

Сам приметливый, он хотел быть невидимкой. Даже спустя двадцать пять лет он старательно поддерживал миф о своей гибели.

– Но почему бы тебе не перебраться подальше, Барак? Тебе не пришлось бы скрываться.

Он вздохнул, раздосадованный вопросом, но и с облегчением, что я его задал.

– Я пытался…

Он рассказал о своей попытке. После его ухода в лес прошло два года, и Барак счел, что траур по любви к Елене можно закончить. Он шел несколько месяцев на яркую звезду, далеко за те горизонты, которые нам видны отсюда.

– Я остановился в какой-то деревне. Меня приняли. Как ни странно, отнеслись ко мне неплохо. Моя мощь впечатляла людей. Выставлять напоказ своего великана казалось им разумной защитной мерой. Я ничего там не делал, только разгуливал по деревне. Однажды тамошний вождь объявил, что отдает мне свою дочь. Я отказался.

– Из верности Елене?

Он удивленно посмотрел на меня: об этом он не задумывался. И вернулся к своей излюбленной мысли:

– Я пришел в новое место, но принес с собой свою деревню: новая казалась мне хуже старой. Я пришел и принес с собой свою невесту: новая ей в подметки не годилась. Все казалось хуже. Если я соединюсь с другой женщиной, я буду думать о Елене. Если я буду жить в другой деревне, я буду думать о своей. Слишком много напоминаний. Жизнь с привкусом горечи. И я пришел к выводу, что в жены мне суждена… дикая лесная жизнь.

Он просеивал песок сквозь покореженные пальцы.

– Ноам, если я предложу тебе уйти в другое место, далеко отсюда, ты пойдешь со мной?

– Я… я не знаю.

– Пойдем прямо сейчас! Идешь?

Во мне тотчас возник ответ. Он меня изумил. Он настолько разочаровал меня, что я копнул себя поглубже, чтобы отыскать в себе желание неведомого. Увы, по-прежнему я слышал в ответ упрямое, безоговорочное «нет», и мне пришлось с ним смириться. Дядя поник – впрочем, не слишком удивленный.

– Ты испытываешь потребность остаться при них.

– При ком?

– Мы не покидаем того, от чего бежим. Лишь отходим на какое-то расстояние. Не более того.

Барак брал меня с собой в лес почти ежедневно; мы охотились, собирали грибы и плоды. Ему нравилось все, кроме предусмотрительности.

– Какая глупость – брать с собой еду! Таким манером Панноам сделал сельчан зависимыми. Производить, копить, сохранять, сторожить, распределять и предусматривать – вот путь превращения в рабов. Они думают, что владеют вещами, но это вещи владеют ими. Раньше было не так.

– Раньше?

– Панноам сделал с нами то же, что сделал с баранами, козами, зубрами и собаками, – превратил нас в послушное стадо. Он изобрел не только домашнее животное, но и домашнего человека. Покорность укрепляет позиции. Больше никто не живет свободно. Дитя рождается в путах законов, правил и обязанностей, которым оно должно подчиняться. Где выход, Ноам? Уйти, стереть все, чему он нас учил. Я не люблю предусмотрительность и никогда не полюблю: так велит мне дикая жизнь.

– Но когда мы с тобой встретились, я видел твои силки для зайцев, Барак.

– Расставлять силки – это охота.

– Расставлять силки – это предусмотрительность.

– Буря не позволила мне выйти, и надо было…

– Ты предвидел!

– Поуважительней, мой мальчик! Не забывай, что имеешь дело с покойником.

Барак упрямо противопоставлял прежний деревенский уклад нынешнему. Прежний казался ему естественным, нынешний – противным Природе, ведь люди слишком о себе возомнили. Вместо того чтобы подчиняться физическим ограничениям, весьма легким, они выдумали дополнительные ограничения: общественные, моральные и духовные – множественные и обременительные, замыкающие их в деревне, как в тюрьме[12].

Однажды мы знатно поохотились. Нам повезло, и мы набили дичи больше обычного: четырех крупных серых кабанов, четырех кабанов с клыками, грозно торчавшими из дымчатых рыл, четырех кабанов, которые даже бездыханными, казалось, были готовы атаковать. Барак ликовал:

– Ну и денек, мой мальчик! Чудная погода, славная охота, знатная добыча. Мы заслужили женщину, а?

Эту фразу он отпускал все чаще. Я всякий раз притворялся, что не слышу, и это его очень веселило.

– Мой племянник глохнет, стоит мне произнести слово «женщина». Вот уж странная болезнь… Беда в том, что без женщины ее не вылечишь.