Потерянный рай - [132]

Я проявил себя превосходным наемником. Равнодушный к ударам, быстро залечивающий рубцы и ушибы, я представлял собой идеального воина. Пустившись в беспорядочное бегство, я выгнал смерть из ее норы и бежал перед опасным зверем, надеясь, что он схватит меня.

Увы, я двигался быстрее, чем она… Я убивал, но не был убит. Никогда.

Я мрачнел. Что-то исчезло. Те, кого я любил: Нура Мама, Барак, Хам, Тибор, – но еще что-то важное, неосязаемое – естественное волшебство.

Появлялись подпорки и загоны. Поразительно! Люди указывали растениям, как они должны расти, а животным – где им жить. Подпорки и загоны! Революция… Земля становилась сельскохозяйственными угодьями, животные – продуктами питания. Леса и луга были уничтожены: первые сожжены, чтобы уступить место полям, вторые огорожены, чтобы служить пастбищами. Крестьяне с мозолистыми руками гнули спины, склонившись над перегноем, чтобы распахать его, освободить от камней, измельчить, размягчить, разрыхлить, размотыжить, проборонить, засеять. Они больше не почитали почву – они ее использовали. Перепуганные животные бежали от пламени костров и пытались существовать подальше от людей, хотя прежде жили с ними. На этом их пытка не заканчивалась: люди создали две породы животных – домашние и дикие. Сопротивляющиеся одомашниванию дикие были обречены на исход, а затем стали скрываться, тогда как покорных, тех, кто по несчастью проявил немного кротости и готовности жить при людях, ждала еще более печальная участь. Определив тех, кто соглашался кормиться и плодиться в рабстве, фермеры запирали их окончательно, а строптивых убивали. Если Природа позволяет выжить только сильным и боевитым, то фермеры практиковали обратный отбор. Я отмечал это всякий раз, когда проходил мимо стад в загонах: те козы, муфлоны, крупный рогатый скот никогда не имели ни стати, ни крепости своих диких сородичей.

Пейзаж изменялся. Естественно: он сменил автора. Прежде его создавала Природа; теперь же за это взялся человек. Наше побережье, возникшее в результате тысячелетних трудов разных стихий, включая потоп, начинало покрываться дорогами, лугами, палом, плантациями, оградами, искусственно высаженными лесами, деревнями и портами. Пшеница, ячмень, дома… Пшеница, ячмень, изгороди. Пшеница, ячмень, амбары. Пшеница, ячмень, стойла. Пшеница, ячмень, дома… Природа изобретает с богатой фантазией, используя беспредельное воображение, – человек выжигает, разбивает на квадраты, упрощает.

Когда в небо поднимались столбы дыма, по моему телу пробегала дрожь: мои современники не просто выжигали кусок земли, они уничтожали привычный способ жить на ней. Отныне Природа принадлежала человеку, который не только присваивал ее территории, но и в соответствии со своими нуждами присваивал виды – растительные или животные.

В древние времена мы кормились охотой, рыбалкой и собирательством. На том же основании, что растения и животные, мы присутствовали в Природе как гости, без привилегий, испытывая серьезные затруднения – чересчур медленный рост, слишком долгая зависимость от старших, никакого физического превосходства, отсутствие меха или чешуи. Живя среди живого, мы оставались случайными гостями. И теперь это равенство было нарушено. Отныне человек считал себя выше Природы, которую он преобразовывал. Отныне было два мира: природный и человеческий. И второй бесстыдно захватывал первый[44].

Будучи человеком Озера, я прошел через Природу без границ, ту, где смешивались материя и дух. Былинка, орешник, заяц, речка, камень, облако, ветер были одушевленными, они обладали желаниями и чувствами. Я мог общаться с ними через наблюдение, размышление, мечту, сны, пение, танец, наркотическое вещество или в состоянии транса. Между нами не возникало никакой непроницаемой стены. Так нет – люди ее возвели. В своем желании властвовать над предметами, телами и явлениями люди не признавали за ними способности мыслить, оставляли ее лишь за собой. Они завоевывали космос, опустошая его. Я жил в единении с Природой; они разлучили меня с ней. Смирение исчезло, гармония тоже. Мой рай был потерян[45].

И тогда я решил покончить с этим и пошел на крайнюю меру.

Среднего роста, слегка сутулый, с толстым загривком, Керк обладал такими здоровенными конечностями, что всегда казалось, будто одежда тесна ему в ногах и руках. На его выпяченной груди всегда болталось множество амулетов из костей, зубов и бронзы, они сообщали о его появлении позвякиванием и являли собой выставку его славы и суеверий. Керка слышали, даже когда он молчал, что было, впрочем, явлением нечастым, потому что он непрестанно орал своим резким гортанным голосом. Но Керка можно было бы охарактеризовать и такими двумя деталями: пот и шейные вены. Когда у него из-под мышек и по ляжкам текло, с его слипшихся волос, от испещренного морщинами лба, от крыльев приплюснутого носа, покрывая обветренную и жирную кожу его лица, сочился какой-то влажный пар. Я никогда не видел Керка сухим.

Обильное потоотделение свидетельствовало о его крайнем возбуждении, неистовом стремлении к действию и о его тревоге, вызванной службой непредсказуемому тирану. А шейные вены, рельефные, фиолетовые, напряженные, трепещущие и извилистые, свидетельствовали о его искавшей выхода бешеной энергии.