Потерянный рай - [131]

Или, по крайней мере, мне так казалось.

* * *

После тридцати лет на одном месте я отправился в путь с котомкой за плечами.

Мир изменился. Племена перешли к оседлой жизни, что парадоксальным образом доказывали дороги. Во времена Охотников-Собирателей постоянные тропы почти не прослеживались, поскольку никакое перемещение не осуществлялось достаточно регулярно для того, чтобы оставить отпечаток в почве. Теперь, когда люди закрепились на земле, дороги появлялись буквально всюду: истоптанные ногами, отмеченные посохами, изборожденные копытами; многократно утрамбованная земля, по которой шли крестьяне, стада, торговцы или разносчики, бродившие с базара на базар. Росли и множились деревни. Кочевники попадались все реже.

Скитаясь, я обнаружил, что моя независимость вызывает непонимание. Тот факт, что человек может быть самодостаточным – в одиночку кормиться, селиться, одеваться, следить за своим здоровьем, – ошеломлял тех, с кем я встречался. Они принадлежали к составным общинам, где работы были распределены, полномочия разделены, умения раздроблены. Тот, кто разводил скот, уже не ткал, тот, кто ткал, не занимался животными. Конец самостоятельности! Каждый рассчитывал на другого. Беспомощность рыскала вокруг. Специализация сделала людей несамостоятельными. Люди зависели друг от друга и были обречены на коллективную жизнь.

Я чувствовал себя осколком исчезнувшего мира, в котором человек сам выпутывался из затруднений. Прежде каждый умел то же, что умели остальные; теперь каждый знал свое дело, понятия не имея о прочих ремеслах. Прежний мир сформировал время разделенного знания; новый склонялся ко времени общего неведения. Отныне деревенский житель отличался от своих соседей строго определенными навыками и походил на них только общей некомпетентностью. Их объединяло множество пробелов, а разобщало одно лишь умение[42].

Благодаря специализации ремесленники быстро прогрессировали. Тогда как Хам ограничивался обработкой чистой меди и чистого золота, кузнецы и ювелиры отваживались на легирование. Добавляя в медь олово, они получали более ковкий в горячем и более прочный в холодном состоянии металл – бронзу. Этот результат значительно улучшил предметы. Благодаря ему все изменилось: люди путешествовали, чтобы вести торговлю сырьем – наш край богат медью, имеет некоторый запас олова – и продажу орудий труда, ножей, мечей, шпаг и шлемов[43].

Одна деревня, Бирил, достигла совершенства в обработке бронзы. Ею управлял вождь нового типа. Звали его Зебоим. Он был жесток и желал, чтобы все это знали.

Зебоим правил этой огромной прибрежной деревней, обнесенной бревенчатыми стенами, проникнуть за которые можно было только по двум охраняемым мостам. Сам он пребывал в просторном жилище, окруженном домишками, которые охранял караул. Все способствовало тому, чтобы создать ощущение его значимости. Зебоим появлялся на церемониях в золотой маске – это делало его внушительным, величественным. Эта уловка окружала его внешность тайной. Не зная его в лицо и будучи в курсе, что порой он анонимно бродит среди них без своей металлической личины, люди на улицах следили за своими речами и поведением. Зебоим часто наказывал какого-нибудь человека за то, что тот злословил о нем или критиковал его действия. Казнь проходила публично. Глашатай призывал всех жителей присутствовать на ней. Перед притихшей и упорядоченной толпой на троне восседал Зебоим в своей сверкающей маске. На глазах снедаемых ужасом и возбуждением сельчан палач отрубал виновному голову, которую затем выставляли на всеобщее обозрение у входа в Бирил, над главными воротами, чтобы ее пожрали стервятники и вороны.

Зебоим правил при помощи ужаса. Он вербовал наемников. Официальный предлог? Защищать эту богатую деревню, вызывающую такую зависть соседей. На самом деле враги Зебоима находились прямо внутри крепостной стены, а его отряды обеспечивали внутренний порядок. Затем, когда опьянение властью привело Зебоима к стремлению господствовать над миром, его армия приступила к завоеванию соседних общин.

Была ли причина в Зебоиме, или все дело в бронзе? Неравенство между деревнями обострялось. Набеги, свидетелем которых я некогда был, происходили из-за временной нужды или зависти; в данном случае жестокость шла от системы. Мастерство порождало достаток, достаток требовал власти, власть требовала вооружения – и по мере того, как совершенствовалось вооружение, разгоралась агрессия.

Сознаться ли? Это показалось мне спасением: я решил завербоваться в армию Зебоима. Молодой, сильный, опытный, не испытывающий сомнений, я продавал свое тело тому, кто гарантировал мне постель, еду, чистую одежду. Зебоим меня нанял. Или скорее это был Керк, его рупор, его видимая часть, тот, кто осуществлял командование, распоряжался солдатами, руководил атаками – Зебоим оставался взаперти в своем доме.

Теперь мне приходилось подолгу скучать в обществе настоящих скотов. Они воображали себя бессмертными, но не были ими, с радостью бросаясь в драку, одурманенные иллюзией превосходства, убежденные в том, что выйдут из нее победителями, а потому между двумя мордобоями успевали побиться на кулаках и обменяться зуботычинами. Рядом с этими вояками я чувствовал себя чужим. Они пили, гуляли, сквернословили, харкали, бахвалились, совокуплялись, поносили друг друга, а потом все это затухало в крике ужаса посреди поля брани. Грубость этих солдафонов так контрастировала с изысканной речью моего сына Хама, с его тонкими рассуждениями, что эти мужланы дарили мне забвение. Прежде я выхаживал, а теперь ранил! Прежде исцелял, а теперь убивал! Я некогда спас свой народ, а теперь бросался в гущу безымянного отряда, просто солдат среди солдат, ни на мгновение не задумываясь о том, за что я сражаюсь… Да и я ли это был? Нет. За что я наказывал себя? Я пытался уничтожить изначального Ноама, того Ноама, который старался быть добрым, любящим, ответственным и который добился лишь того, чтобы жестоко страдать. Я покинул поле скорби. Лучше было стать ее причиной, чем переносить ее.