Посвящение - [4]

Когда мы вернулись домой, я не плакал — наверное, был очень горд собой. Заперев на засов все двери и закрыв окна, я оказался в кромешной тьме. Ямуна стонала от боли. Она позвала меня, и я ощупью пробрался к ней. Она лежала навзничь на холодном полу. Обняв меня, она стала кататься по полу, и я с ужасом обнаружил, что она совершенно голая. Я чуть не задохнулся от таких объятий. Она зажала меня между ног, а лицом уткнула себе в живот и все всхлипывала: «Ой, как горит, как горит». А потом застонала, протяжно так, как воют только одинокие собаки в глухую ночь. Я стал вырываться и даже брыкнул ее в руку, когда она попыталась сгрести меня. Потом сел в углу и сказал:

— Хочу домой. Пожалуйста, отправь меня домой.

Она не отвечала. Я начал хныкать, что хочу есть. Ямуна встала, надела в темноте сари, пошла на кухню и принесла мое любимое кушанье — поджаренную рисовую муку с сахаром и молоком.

В дверь постучали. Ямуна не шелохнулась, не произнесла ни звука. Састри кричал, чтобы она отправила меня к помещику. Она сказала:

— Если хочешь, иди. Утром они отвезут тебя домой.

Не пойду, — ответил я.

Они еще раз бухнули в дверь и заорали:

— Такова воля всей деревни. Не будешь осквернять статуи в храме. Уже и за отцом твоим послали. Он вернется, и тебя сразу выкинут из касты — по всем правилам. И запомни: не смей входить в храм и не смей кормить мальчишку своими грязными руками.

И снова наступила скорбная тишина. Наверное, на улице уже давно стемнело, когда я заснул — не помню.

Открыв глаза, я увидел, что лежу на постели, накрытый сари. Но Ямуны рядом не было. Я разозлился. Мне пришло в голову, что она опять могла пойти к развалинам. Я вышел на задний двор, и через какое-то мгновение все мои страхи переросли в невыразимый ужас перед оскверненным нагом и демоном, висящим вниз головой под крышей. Я вздрогнул, услышав тихий голос, и тут же с облегчением вздохнул — это был Катира-неприкасаемый, который каждый день приходил за объедками. Я объяснил, что Ямуна могла пойти к развалинам и попросил его проводить меня туда.

Мы отправились — Катира шел впереди. Я нервничал, и от этого начал рассказывать ему о вчерашнем. Катира молчал — ведь он был неприкасаемый и потому должен был делать то, о чем его просят, но не произносить ни слова. Мы вошли в лес. Катира начал мурлыкать себе под нос какой-то мотив и раскачивать бамбуковый факел, чтобы он ярче разгорелся. Мне стало жутко — а вдруг он не человек, а дьявол, это темное неопрятное существо, раскачивающее факел? Я слышал, будто глухой ночью дьяволы владеют неприкасаемыми. Мне необходимо было убедиться, и я пошел на то, чего никогда не сделал бы ни один мальчишка брамин. Я бросился вперед и хотел дотронуться до него, но он отбежал в сторону — неприкасаемые не позволяют до себя дотрагиваться — это для них, как проклятие. Я знал, но гигантские деревья и блестящая черная фигура в свете факела были невыносимы. Меня потянуло обратно. Я остановился: вокруг росли кусты и деревья, и я почувствовал, как ко мне поползли обитатели леса. Ничего не соображая, я снова побрел за Катирой.

Когда мы подошли к змеиной впадине, Ямуна была уже там, одна. Она полулежала, засунув руку в нору кобры. А может, она умерла? Ну, что же, тогда пойду домой, подумал я и безудержно затрясся. Наги помнят обиду двенадцать лет, говорила мама. Вот он лежит сейчас там, в темноте под землей, свернувшись кольцом, и ждет меня. И все же я поднял палку и ткнул Ямуну. Она встала.

— Уходи, — сказала она.

— Не уйду.

Она пошла с нами. Катира повел нас домой и на обратном пути снова мурлыкал себе под нос свой мотив.

Дома я поднял бучу, только напрасно. Ямуна злилась и настаивала, чтобы я проводил ее в соседнюю деревню за несколько миль, где жили люди низшей касты. «Ах, не хочешь! Почему тогда не даешь мне умереть?» — спрашивала она. Мы шли вдоль проселочной дороги, и я все время дулся и плакал. Вскоре мы набрели на глинобитную хижину, с крыши свисал фонарь, и под ним я увидел школьного учителя. На сей раз он поглядел на Ямуну безжалостно и спросил, сколько можно ждать, он ведь велел ей поторопиться. Потом он крикнул: «Готово, Парбу», и оба скрылись за дверью. Меня Ямуна попросила подождать на улице.

Хижина принадлежала человеку низшей касты. Я понял это по запаху, ненавистному запаху рыбы и курятника во дворе. Я воспитывался в очень религиозной семье браминов и в такие места даже носа не совал. Прямо перед домом стоял медный таз для омовений. В дверях появилась женщина, подошла к пиалу[5], где я сидел, и плюнула. С моим хохолком и одеждой — на мне была накидка и маленькое дхоти — я был здесь явно не к месту и про себя ругал Ямуну за то, что она меня сюда притащила. Ну, ничего, подумал я, вот приедет мой отец, он тебе покажет.

Пришли несколько человек низшей касты и стали звать Парбу. Он вышел, держа в руке фонарь, — смуглый парень с бандитскими усами — и я ужаснулся: в глиняных чашках, которые он им вынес, было, скорее всего, пальмовое вино. Значит, это питейный дом, откуда, покачиваясь и болтая, выходили под вечер люди низшей касты. На пороге показалась жена Парбу — та, что плевала. Она вынесла своим посетителям жареную рыбу на листе. Запах от нее шел такой, что меня чуть не стошнило. Из темноты вынырнула фигура. Это был пьяный. Он хотел еще раз наполнить свою глиняную чашку и, увидев меня, громко рассмеялся и стал надо мной глумиться. Ему смешно было видеть мальчика брамина в питейном доме. Я встречал таких пьяниц на праздниках у нас в городке — они бывали опасны. Я бросился в хижину.