Посткоммунистические режимы. Концептуальная структура. Том 2 - [101]
. ‹…› В связи с этим их часто считают причастными к организованной коррупции и бегству капитала, и для этого действительно находится предостаточно свидетельств» (выделено нами. – Б. М., Б. М.)[488].
Далее Хайльманн отмечает, что «поразительное число кронпринцев было избрано в руководящие органы Коммунистической партии Китая во время партийных съездов 2007 и 2012 годов; результаты голосования показывают, что с этого момента не было никакого противодействия их приходу к власти». В нашей треугольной структуре режимов эта тенденция мафизации предполагает движение вниз от диктатуры с использованием рынка к патрональной автократии: у формальных сетей партии-государства становится все меньше власти, поскольку она переходит в руки неформальных сетей, что в конечном счете чревато превращением партии-государства в партию – «приводной ремень». Возможность такого исхода является прямой угрозой для партии-государства, которая, как напоминает Ведеман, не организовывает коррупцию сверху и не желает перерасти в организованную преступную группу (см. Текстовую вставку 5.13). Неудивительно, что китайские ученые утверждают, что руководство партии рассматривает сдерживание коррупции в Китае как «борьбу не на жизнь, а на смерть», которую ведет Коммунистическая партия[489]. Таким образом, мафизация представляет собой вызов самоподдерживающемуся равновесию в диктатурах с использованием рынка [♦ 4.4], которые, в свою очередь, должны создавать эффективные защитные механизмы, чтобы противостоять этому вызову.
Коррупция в Китае имеет признаки организованной деятельности. Антикоррупционная кампания Си Цзиньпина выявила обширные сети коррумпированных чиновников, связанных с двумя ключевыми фигурами, которые были впоследствии приговорены к пожизненному заключению: Чжоу Юнканом […] и Лин Цзихуа. […] Власти […] раскрыли ряд локальных синдикатов, во главе которых стояли региональные секретари партии, связанные с сетями Чжоу и Лин. […] Однако организация этих коррумпированных сетей, вероятно, не достигла того уровня, которого можно было бы ожидать от [мафиозного государства]. Во-первых, коррупцию никто не координировал сверху: хотя и Чжоу, и Лин были влиятельными людьми, ни один из них не был верховным лидером страны, а достоверных доказательств того, что они действовали в качестве приспешников генерального секретаря Ху Цзиньтао, не существует. […] Во-вторых, существовавшие коррумпированные группировки были относительно слабо организованы. […] В-третьих, большая часть раскрытых коррупционных сделок […], похоже, совершалась за пределами какой-либо иерархической организации. Около трети осужденных высокопоставленных чиновников были «вольными тиграми», которые, как оказалось, не были связаны с какими бы то ни было сетями. […] Наконец, не существует убедительных доказательств, подтверждающих наличие прямой связи между крупной коррупцией на самом верху и действиями массы коррумпированных чиновников на низовом уровне. Если крупная коррупция и подталкивала к мелкой, то это происходило потому, что она задавала тон, а не потому, что таков был ее замысел. В целом, свидетельства того, что крупная коррупция в Китае была организованной, существуют, но синдикаты не были монолитной, вертикальной, мафиоподобной структурой[490].
Хотя угроза системоразрушающей коррупции возникает отчасти из-за отсутствия партийной конкуренции, этот же фактор обосновывает и возможность сдерживания этого явления (а также то, почему экономика в целом необязательно превращается в реляционную). В посткоммунистических странах, где были созданы формально демократические институты и многопартийные системы, неформальные патрональные сети могли регистрировать автономные партии патрона и свободно участвовать в партийной конкуренции, используя партии для связи со сферой политического действия. Однако в условиях диктатуры с использованием рынка те, кто формирует патрональные сети, являются членами партии-государства, поэтому государство может подвергать неформальную патрональную сеть наказанию за нарушение партийной дисциплины[491]. Другими словами, конкуренция между партиями патрона свидетельствовала бы о том, что в государстве есть несколько центров власти, каждый из которых заинтересован в поддержании неформальной политики. В такой среде сложилась бы не вполне дееспособная, политически пропорциональная правоохранительная система [♦ 4.3.5.1], а полномасштабная атака на неформальные патрональные сети была бы невозможна до тех пор, пока одна из них не получит монополию на власть [♦ 4.4.2]. Но в условиях диктатуры с использованием рынка номенклатура высшего уровня уже обладает монополией на власть, и поэтому правоохранительные органы на национальном уровне функционируют должным образом[492].
Борьба с реляционными рынками и мафизация государства принимают в Китае форму яростных антикоррупционных кампаний. Такие кампании были частью политической жизни на протяжении десятилетий, и, как и классические коммунистические кампании, были направлены на номенклатуру низкого и среднего уровня и продолжались в течение заранее определенного времени. Количественные, а также качественные изменения в кампании, которую в 2012 году запустил генеральный секретарь партии Си Цзиньпин, действительно знаменуют собой борьбу с мафизацией, хотя многие считают их репрессиями против политических оппонентов (что не лишено оснований)
После распада Советского Союза страны бывшего социалистического лагеря вступили в новую историческую эпоху. Эйфория от краха тоталитарных режимов побудила исследователей 1990-х годов описывать будущую траекторию развития этих стран в терминах либеральной демократии, но вскоре выяснилось, что политическая реальность не оправдала всеобщих надежд на ускоренную демократизацию региона. Ситуация транзита породила режимы, которые невозможно однозначно категоризировать с помощью традиционного либерального дискурса.
Экспансия новой религиозности (в формах оккультизма, магии, мистицизма, паранаучных верований, нетрадиционных методов лечения и т.п.) - одна из примет нашего времени. Феномен новой религиозности радикально отличается от исторически сложившихся, традиционных для данного общества религий, и при этом не сводится исключительно к новым религиозным движениям. В монографии рассмотрен генезис новой религиозности, проанализированы ее основные особенности и взаимосвязь с современной массовой культурой и искусством. Для специалистов в области культурологии, религиоведения, философии, студентов гуманитарных вузов и широкого круга читателей.
Интеллектуальная автобиография одного из крупнейших культурных антропологов XX века, основателя так называемой символической, или «интерпретативной», антропологии. В основу книги лег многолетний опыт жизни и работы автора в двух городах – Паре (Индонезия) и Сефру (Марокко). За годы наблюдений изменились и эти страны, и мир в целом, и сам антрополог, и весь международный интеллектуальный контекст. Можно ли в таком случае найти исходную точку наблюдения, откуда видны эти многоуровневые изменения? Таким наблюдательным центром в книге становится фигура исследователя.
Лоренцо Валла — итальянский гуманист, родоначальник историко-филологической критики, представитель исторической школы эрудитов, крупнейший этический мыслитель эпохи Возрождения, понявший библейскую и античную этику в ключе обновленной логики. Л. Валла создал динамичную этику, предвосхитившую предприимчивость Нового времени. Умение подбирать точные аргументы, изящество стиля, убедительное сопоставление разных точек зрения делает труды Валлы школой этической философии. Начатые Валлой дискуссии о свободе воле, о природе желаний, о намерениях воли и сейчас создают рамку философского осмысления нашей повседневной жизни.
В своей книге Тимоти Мортон отвечает на вопрос, что мы на самом деле понимаем под «экологией» в условиях глобальной политики и экономики, участниками которой уже давно являются не только люди, но и различные нечеловеческие акторы. Достаточно ли у нас возможностей и воли, чтобы изменить представление о месте человека в мире, онтологическая однородность которого поставлена под вопрос? Междисциплинарный исследователь, сотрудничающий со знаковыми деятелями современной культуры от Бьорк до Ханса Ульриха Обриста, Мортон также принадлежит к группе важных мыслителей, работающих на пересечении объектно-ориентированной философии, экокритики, современного литературоведения, постчеловеческой этики и других течений, которые ставят под вопрос субъектно-объектные отношения в сфере мышления и формирования знаний о мире.
Данная работа является развитием и продолжением теоретических и концептуальных подходов к теме русской идеи, представленных в предыдущих работах автора. Основные положения работы опираются на наследие русской религиозной философии и философско-исторические воззрения ряда западных и отечественных мыслителей. Методологический замысел предполагает попытку инновационного анализа национальной идеи в контексте философии истории. В работе освещаются сущность, функции и типология национальных идей, система их детерминации, феномен национализма.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В августе 2020 года Верховный суд РФ признал движение, известное в медиа под названием «АУЕ», экстремистской организацией. В последние годы с этой загадочной аббревиатурой, которая может быть расшифрована, например, как «арестантский уклад един» или «арестантское уголовное единство», были связаны различные информационные процессы — именно они стали предметом исследования антрополога Дмитрия Громова. В своей книге ученый ставит задачу показать механизмы, с помощью которых явление «АУЕ» стало таким заметным медийным событием.
В своей новой книге известный немецкий историк, исследователь исторической памяти и мемориальной культуры Алейда Ассман ставит вопрос о распаде прошлого, настоящего и будущего и необходимости построения новой взаимосвязи между ними. Автор показывает, каким образом прошлое стало ключевым феноменом, характеризующим западное общество, и почему сегодня оказалось подорванным доверие к будущему. Собранные автором свидетельства из различных исторических эпох и областей культуры позволяют реконструировать время как сложный культурный феномен, требующий глубокого и всестороннего осмысления, выявить симптоматику кризиса модерна и спрогнозировать необходимые изменения в нашем отношении к будущему.
Новая книга известного филолога и историка, профессора Кембриджского университета Александра Эткинда рассказывает о том, как Российская Империя овладевала чужими территориями и осваивала собственные земли, колонизуя многие народы, включая и самих русских. Эткинд подробно говорит о границах применения западных понятий колониализма и ориентализма к русской культуре, о формировании языка самоколонизации у российских историков, о крепостном праве и крестьянской общине как колониальных институтах, о попытках литературы по-своему разрешить проблемы внутренней колонизации, поставленные российской историей.
Представленный в книге взгляд на «советского человека» позволяет увидеть за этой, казалось бы, пустой идеологической формулой множество конкретных дискурсивных практик и биографических стратегий, с помощью которых советские люди пытались наделить свою жизнь смыслом, соответствующим историческим императивам сталинской эпохи. Непосредственным предметом исследования является жанр дневника, позволивший превратить идеологические критерии времени в фактор психологического строительства собственной личности.