Посткапитализм. Путеводитель по нашему будущему - [105]

У переходов – своя динамика

Лишь русская левая оппозиция и в первую очередь ее ведущий экономист Евгений Преображенский поняли ключевую роль трудовой теории в процессе перехода. Для них задача перехода формулировалась довольно просто и подразумевала возрастающее предложение бесплатных вещей, имеющихся в избытке, и размывание «необходимого труда» как мерила обмена. Подобно описанию, данному в «Красной звезде», первые советские плановики стремились добиться максимального производства для того, чтобы труд утратил связь с зарплатой и со способностью потреблять. В марксистских категориях это трактовалось как «упразднение закона о стоимости».

Но русские левые могли достичь этого лишь путем развития тяжелой промышленности и внедрения государственного контроля. К началу 1920-х годов дефицитом было все: для производства потребительских товаров была нужна тяжелая промышленность и электрификация, а для того, чтобы прокормить людей, было нужно индустриализированное сельское хозяйство. Поэтому они настаивали на сосредоточении ресурсов в тех секторах, которые затем стали ключевыми для советской пропаганды – электростанции, сталелитейные заводы, крупное машиностроение. Однако они проницательно отмечали, что достижение равновесия маловероятно и что планирование будет носить анархический характер.

С точки зрения экономики самая важная мысль, которую русские троцкисты нам подарили, вероятно, заключалась в том, что фаза перехода порождает собственную динамику. Фаза перехода никогда не ограничивается лишь отмиранием одной системы и становлением другой.

Троцкий утверждал, что на первой стадии перехода в советском стиле нужно было поддерживать и частный бизнес, и потребительский сектор. Было бы слишком заносчивым полагать, что на этой стадии план мог обеспечить лучшее распределение потребительских товаров, чем рынок. Рубль должен был сохранять свою конвертируемость на мировом рынке. Кроме того, все планы представляли собой гипотезы. «План, – говорил Троцкий, – проверяется и, в значительной степени, осуществляется посредством рынка»[331].

Даже самое грубое регулирование требует обмена информацией в реальном времени. Но в забюрократизированном обществе, где выражение несогласия вело прямиком в ГУЛаг, такой обмен информацией был затруднен. Поэтому Троцкий настаивал на поощрении демократии на рабочем месте. Нужен был скользящий план, представляющий собой сочетание плана и рынка и предполагающий использование денег как в качестве средства обмена, так и в качестве средства накопления. Также была необходима рабочая демократия.

Деньги, говорил Преображенский, будут нормально функционировать в тех отраслях, которые невозможно планировать, в то время как в планируемом секторе экономики деньги начнут функционировать в качестве технического бухгалтерского средства. И хотя план ставит своей целью подмять под себя рынок, рынок будет постоянно «загрязнять» план.

В памятном фрагменте, значение которого для XXI столетия будет очевидно, Троцкий писал:

Если б существовал универсальный ум… регистрирующий одновременно все процессы природы и общества, измеряющий динамику их движения, предугадывающий результаты их взаимодействия, – такой ум мог бы, конечно, априори построить безошибочный и законченный хозяйственный план, начиная с числа гектаров пшеницы и кончая пуговицей на жилете[332].

Отсутствие же такого «универсального ума», говорил он, требует развития рабочей демократии, которая была упразднена. Эта грубая вычислительная машина могла бы работать только в том случае, если бы люди, обладая свободой выражения, превратились в сенсоры и механизмы обратной связи планирующей системы.

Преображенский, Троцкий и их соратники были последними обладавшими какой-либо властью марксистами, которые рассматривали переход в категориях трудовой стоимости. Преображенский был казнен в 1936 году, а Троцкий – убит в 1940 году. Но их идеи имеют важное значения для мира, в котором мы живем сегодня.

При неолиберализме рыночный сектор организован намного сложнее, чем в 1920–1930-е годы. США 1933 года и Россия 1933 года сильно различались – но они были намного ближе друг к другу, чем сегодняшняя Америка к Америке тридцатилетней давности. Сегодняшний потребительский сектор не только намного больше, но и гораздо более раздроблен. Производство и потребление переплетаются друг с другом, а в экономике уже присутствуют информационные товары с нулевыми предельными издержками производства. Нам также приходится иметь дело с «социальной фабрикой», описанной Негри, т. е. с финансиализированным разобщенным потребительским обществом, в котором то, что мы покупаем, стало вопросом идентичности.

Итак, первый урок заключается в следующем: рыночный сектор намного сложнее организован, а значит, его намного труднее заменить или улучшить посредством планирования.

Далее, мы должны рассмотреть государственный сектор. Современное государство оказывает гораздо больше услуг, чем любое капиталистическое государство в 1930-е годы. Тратит ли оно доллары налогоплательщиков на услуги частных компаний или на те, что производит само, государство сужает пространство для настоящей частной экономики, в которой частные компании производят товары для частных индивидов. К тому же значительное место занимает одноранговая экономика, хотя она и не измеряется в категориях прибыли и ВВП. Поэтому второй урок состоит в том, что любая попытка выйти за пределы рынка примет иные формы, чем это было в 1930-е годы.