Post Scriptum - [34]

Пожалуй, одним только человеком, раздраженным присутствием Телиховых, стала Анфиса Афанасьевна.

– Антон, – говорила она нервно, – прошу тебя, подумай, теперь, когда мы полностью разорены, и позабыв о стыде и чести, представляем из себя банкротов, именно в это ужасное время, ты берешь в наш дом детей своего управляющего, совершенно для нас чужих, да ещё четверых, подумать только, четверых! Нет, верно, ты или сам спятил, или меня решил свести с ума.

– Анфиса, голубушка, постарайся же понять меня, ведь мне только твоего понимания и надобно, – возражал Смыковский, – помилуй, ну как же смог бы я оставить этих детей, среди нужды и лишений, сыновья Ипатия Матвеевича, который был не только управляющим моим, но и другом для сердца, не заслуживают такой участи, и не испытают её покуда я жив.

Анфиса Афанасьевна сердилась ещё пуще.

– Отчего же тогда, не принять тебе всех покинутых детей, а в особенности тех, чьи несчастные родители сгорели на том же пожаре, что и Телихов, и не устроить сиротский приют прямо здесь, в нашем доме, – кричала она.

Удивленный и раздосадованный её словами, Смыковский, однако, не успел ничего ей ответить, оттого, что в комнате в это время появился Андрей Андреевич, как всегда, внезапно и бесшумно.

– К чему же любезные мои, так громко и неистово спорить, – произнес он, неприятно улыбаясь, и чуть покачиваясь, от принятых уже, нескольких порций наливки, – ведь можно решить все и в тишине. Послушайте только, какая нынче вокруг стоит тишина… – и он многозначительно поднял голову к верху.

– Прояви хоть ты благоразумие, Андрей, – обратилась к нему Анфиса Афанасьевна, – окажи влияние на брата своего.

– А я и рад бы душенька, – взмахнув на нее руками, ответил Андрей Андреевич, – да разве он, хоть когда-нибудь послушал меня!? Нет! Ни единого раза! Только в чем же он на этот раз неблагоразумен?

– В недальновидности своей! В излишней щедрости к чужим, и равнодушии к собственным детям, в расточительности и в данных обещаниях, наконец! На что он приводит в дом сторонних детей? Зачем ему это? А главное, зачем это нам!?

– Что ж, Антон, если подумать, ведь Анфиса права. Мы сегодняшним днем, как это не скорбно, и сами без средств, как же станем содержать ещё четырех, ненужных нам детей, пусть они и не велики, и беспомощны, но ведь есть то будут, поди, как большие.

– И ещё, – перебила его Смыковская, обратившись снова к супругу, – ответь мне, что ты намерен совершить далее? Откуда ты сможешь изымать необходимые на жизнь нашу, деньги?

Антон Андреевич отвернулся и от неё и от брата, к окну, и произнес расстроено:

Я размышлял над этим, и полагаю, нет иного выхода, как только заложить дом, и на полученное, постараться восстановить завод.

– Нет, это немыслимо! – воскликнула Смыковская, ударив в ладоши, – Поглядите! Теперь он еще собирается заложить наш дом! Чтобы все мы, спустя скорое время оказались на улице, и послужили посмешищем для остальных, которые смогли избежать такой низкой участи.

Анфиса Афанасьевна, разгоряченная от гнева, покинула спешно комнату, и накинув на себя черное, поблескивающее на свету, манто, отправилась в сад, вдохнуть холода первых суровых морозов. Там же, в саду, в занесенной снегом беседке, случайно в пору, разместился и Павел Николаевич, задумчиво разглядывающий крупные падающие вниз, белые хлопья.

Смыковская, еще издали увидевшая его, обрадовалась такой нечаянной встрече, вошла в беседку и присела рядом с ним.

– Ты отчего-то не такая, как обыкновенно, – поглядев на нее, удивился Клюквин, и тут же обернулся по сторонам, – не следует тебе быть здесь, могут заметить и супругу донести, – прибавил он.

– Что ж, пусть доносят, – равнодушно пожав плечами, ответила Анфиса Афанасьевна, – Я более не намерена подчиняться ему. И опасаться того, что он узнает об отношениях наших, также, не желаю. Теперь я вольна в решениях, что мне вздумается, то и сейчас сделаю, ни на кого не оглянусь.

– Отчего же такие перемены? К тому же столь неожиданно… Ведь для того, я полагаю, причина требуется.

– Антон разорен. Он банкрот. Он станет скоро нищенствовать, а вместе с ним должна и я. Я же однако, смириться с такой постыдной участью, не могу. Он оставляет себе детей управляющего, рассчитывает заложить дом, и вот я спрашиваю себя, причем же здесь я? Как я могу допустить такое отношение к себе и смиренно согласиться с уделом, безжалостно отведенным для меня этим человеком, пусть даже он покуда и муж мне!

– Покуда? Ты именно так выразилась? Здесь нет ошибки? Правильно ли я сумел понять? – переспросил Клюквин.

– Верно, верно, ни ошибки, ни оговорки тут нет, и слух тебя не обманул. Именно так! Я решилась оставить Антона и сделаю это очень скоро.

– Неужели и впрямь ты пойдешь на это? – Павел Николаевич замолчал, и прибавил затем, – Я всегда недолюбливал Смыковского, не во всем понимал его и соглашался с ним, но правда в том, что уважения, он все же заслуживает. Да, этот человек моя противоположность, и оттого он кажется мне неправильным, противоречащим действительности, чересчур серьезным, слишком уж ответственным, неуклонно совестливым, я думаю таких вообще должно быть меньше на свете, а лучше пусть их вовсе не станет, вместе с их моралью и безупречной репутацией. С другой стороны, ему же самому, более всех остальных, вредят его качества, и должно частенько он страдает от порядочности своей. Однако тебя я совсем не могу понять… Как много раз ты твердила мне, о его заботе над тобой, о том, сколько он дал тебе и твоим детям, и вот теперь, когда дела его тяжки, и отсутствие твое скажется на нем губительно, ты вдруг решилась оставить всё.