Посох в цвету - [13]

С сердцами по углам, поросшими грибком.

Здесь были до конца меланхоличны дамы…

Как нежно клавесин журчал и пел о нем!

Но франты ловкие ловили легче гаммы

Записку жгучую с надушенным платком.

И тонкий аромат красивого порока,

Насквозь провеянный дыханьем злого рока,

Струил трагический и пряный пустоцвет;

И сколько шепотов носилось в темных залах,

Когда оглядывал в раздумьи пистолет

Вивёр, развенчанный усмешкой губок алых!

V. ПОРТРЕТ В КАБИНЕТЕ. Сонет

В шлафроке стеганом, над грудью утучненной

Чубук подъемлет он как некий властный жезл;

Десница ж мягкая с истомой полусонной

Качает плавно кисть пурпурную у чресл.

На блеклом бархате резных огромных кресл

Как светел воск лица и череп обнаженный!

А над челом кумир Киприды благосклонной

Восставил друг искусств и судия ремесл.

Припухлые глаза, не ведая печали,

От дней медлительных лазурность потеряли, –

Лишь тлеет искорка в хладеющей золе.

Отец для поселян, а к девам пуще ласков,

Он весь тут до конца. – Прибавьте на столе

Том кожи палевой с тиснением: Херасков .

VI. ЦЕРКОВНЫЙ СТАРОСТА. Сонет

Ты был простой и тихий человек

И в сюртуке ходил ты длиннополом;

Краснел как девушка, детей не сек

И не блистал ни сметкой, ни глаголом.

– Стань ктитором! – тебе однажды рек

Сам протопоп. В молчании тяжелом

Ты сгорбился, потупя пленку век,

Зане ты был смиренным мукомолом.

И двадцать лет по церкви ты бродил

С тарелкой жестяной, покуда сил

Хватало. Колокол, тобой отлитый,

Так сладок в ночь, когда затихнет мир,

Что для тебя, почивший под ракитой,

Он, – верю, – слаще лучших райских лир.

VII. ПРИКАЗЧИК

Дорожкой полевой в потертом шарабане

Ты не спеша трусишь… Луга еще в тумане;

Но встал ты вовремя: ты правишь ремесло.

Картуз, надвинутый на хмурое чело,

В рубахе кубовой твой стан отяжелелый,

Степная крепость мышц и шеи загорелой,

В перчатке замшевой огромная рука

И длинный жесткий ус, седеющий слегка,

На грунте желтых нив и неба голубого, —

Как много для меня храните вы родного!

Лошадка круглая, не требуя вожжей,

Бежит размеренно – ни тише, ни скорей.

Ты должен осмотреть порядки полевые:

Потравы нет ли где, идут ли яровые,

Шалят ли овражки; не виден ли жучок…

Телега встретится: соседский мужичок;

Поклон приветливый – и вольная дорога. –

Ты тронешь козырек и поворчишь немного,

Что, в рожь заворотив, погложет как-никак

Клячонка тощая тобой хранимый злак.

На полку едешь ты. Там вольный распорядок.

Подолы подоткнув, рассыпались меж грядок

Девицы шустрые; не молкнет яркий смех…

Мелькнет вдруг молодость и первый сладкий грех,

И первое «люблю» полольщицы-дикарки

В глазах, расширенных как у пугливой ярки,

Что нож почуяла от любящей руки

И блеет и дрожит, исполнена тоски…

И снова никого… Кругом простор да тишь.

Поводья натянув, на пашню ты катишь,

А чибис, вспугнутый над ржавыми лугами,

Кружит и плачется и хлопает крылами…

Уж солнце высоко, и недалек обед.

Ты повернул – домой… Подруга многих лет,

Смирившая твой пыл своей природой прочной,

Завидя шарабан в окошечко молочной,

Поспешно кубаны на ледник отошлет

И, сплющив нос, к стеклу губами припадет.

VIII. ПОВАР

Ходит черный при луне

Таракан по балалайке

И бренчит о старине

Да о белой молодайке.

На плите вода шипит,

Жаром пышет поварская. –

За окном сверчок трещит,

Смотрит звездочка, мигая…

– Спишь ты, старый? – И стучат

Девки шустрые в окошко.

За картинами шуршат

Прусаки… Мяучит кошка.

Замирает при луне

Таракан на грустных струнах,

И бежит по седине

Серебро от струек лунных…

Ну, играй же, таракан!

Запляши на балалайке!

– «Ночь раскрыла сарафан,

Светят груди молодайки!»

БОГИНИ

I. БОГИНИ

Их было две по сторонам балкона,

Отрытые из древнего кургана,

Две бабы каменных, широкоскулых

И с плоским носом — две огромных глыбы,

Запечатлевших скифский вещий дух.

И милый дом, восставшие от праха,

Вы сторожили, мощные богини,

С улыбкой простоватой и жестокой

На треснувших, обветренных губах…

Одна была постарше, с вислой грудью.

Ее черты казались стерты влагой:

Быть может, сам великий, синий Днепр

Ее терзал в порыве покаянном, –

Владычицу греховную зачатий, –

И мчал к морям, с порога на порог.

Другая, юная, еще хранила облик

Девический; граненых ожерелий

Тройная нить ей обнимала шею,

Округлую и тяжкую, как столп.

О, серый камень, как томил ты дивно

Ваятеля, – как мучил он тебя,

Чтобы мечту пылающих ночей

Привлечь к твоим шероховатым граням!

Когда ко мне прекрасная хозяйка.

Чуть улыбаясь, шла с балкона, в блузе

И пышных локонах, кивая головой,

И становилась, опершись на плечи

Одной из двух таинственных богинь, –

О, что тогда в груди моей кипело…

Я слышал речь ее, с едва заметным

Акцентом польским, целовал персты

И увлекал от каменных чудовищ

К террасе, завитой плющом тенистым…

А там, внизу, они стояли грузно,

И каменные плечи их серели

Непобедимой, вечной, мертвой мощью…

II. В ОСЬМНАДЦАТЬ ЛЕТ

В мой городок из северной столицы

Глухой, метельной ночью я скачу

Услышать смех двоюродной сестрицы.

Я юный ус порывисто кручу,

Бубенчикам заливистым внимаю

И ямщику нелепости кричу.

Оборотясь, кнутом он машет: знаю!

(А борода – как глетчер, и в глазах

Лазурное приветствие читаю.)

Вкруг фонарей танцует снежный прах;

Дымится пар над крупами лошадок

И свищет ветер в гривах и хвостах.

И этот свист, как голос лирный, сладок