Посох пилигрима - [80]

Один из сопровождавших нас монахов тронул меня за плечо:

— Пойдем.

Я резко отдернул плечо и отскочил в сторону: мне невозможно было идти обратно в тюрьму — я должен был дождаться Ульриха Грайфа.

— Уже и еретиков отпустили на волю, а вы все никак от нас не отцепитесь! — зло и безбоязненно крикнул я.

Монахи переглянулись.

— Не велено было оставлять, — неуверенно сказал один. Второй что-то возразил ему на латинской тарабарщине и, выслушав ответ, сказал:

— Идите с Богом.

И тут Освальд сорвался с места и стуча по камням посохом, как мог быстро, хромая и подволакивая ногу, побежал к Ульриху.

Освальд обнял товарища и лихорадочными движениями стал срывать с него лохмотья шутовского одеяния — сан-бенито, — с отвращением кидая на землю желто-чернокрасные лоскутья, разрисованные пляшущими чертями и мятущимися сполохами огня. Затем он сбросил с себя плащ и, накинув его на плечи Грайфа, бережно повел мальчика ко мне. Я видел на своем веку немало храбрецов, но едва ли у кого-нибудь из них хватило смелости обнять еретика на глазах у благочестивых обывателей города Мюнхена, само название которого означает «Город Монахов».

* * *

Несколько дней до отъезда в Фобург я решил провести у своего брата Вилли. Его замок стоял в трех милях от Мюнхена, и если бы не Освальд, я, пожалуй, прошелся бы до него пешком. Но Освальду было трудно тащиться на еще не зажившей ноге, и мы отправились на Ярмарочную площадь, где почти всегда можно было найти попутную телегу. Да и Ульриха следовало приодеть.

Мы сразу же нашли нужные штаны и подходящую по цене и размеру куртку и пошли в конный ряд.

И тут я заметил Ханса и фон Цили. Они медленно шли вдоль ряда телег и спрашивали о чем-то мужиков, но те один за другим крутили головами, отказывая им в просьбе.

Я оставил Освальда и Ульриха в сторонке и пошел им навстречу по тому же ряду, по какому они шли навстречу мне. Удача мне тоже не улыбалась — первые полдюжины мужиков так же отрицательно крутили головами, как и те, которых спрашивал Ханс.

Мужик номер семь оказался счастливым. Он жил в деревне по соседству с замком моего брата и запросил за перевоз совсем пустячную цену.

И вот тут-то Ханс натолкнулся на меня. Он сначала побелел, затем тут же мгновенно покраснел, сорвал с себя шапочку с фазаньим пером и низко поклонился.

— Куда это ты собрался? — спросил я сухо.

— В Фобург, господин маршал, куда же еще? — ответил он, от усердия и скорости проглатывая слова. — Нужно же к вашему приезду приготовить все как следует, а то, я чаю, прислуга без меня да без вас совсем распустилась.

— Ну, что же, на этот раз, пожалуй, ты прав, поезжай. Кухмистер замялся.

— Господин маршал, — пробормотал он смущенно, — я бы и рад уехать, да не враз найдешь охотника тащиться до Фобурга. Да к тому же и день к концу, а из-за сегодняшнего праздника на постоялый двор не протолкнешься — людей, как тараканов в доме у умирающего.

— Ладно, Ханс, ~ сказал я, пересиливая отвращение к нему, стыдясь собственной бесхарактерности и негодуя на свою слабость, — на одну ночь я поселю тебя и мальчишку в замке моего брата, но чтоб завтра утром и духа вашего там не было.

Ханс приложил обе ладони к сердцу и, угодливо улыбаясь, поклонился чуть не до земли.

Я рассказал ему, как добраться до замка, и жестом велел убираться прочь.

Затем кликнул Освальда и Ульриха, подсобил им взгромоздиться на телегу, и мы поехали.

Я сидел рядом с Ульрихом и больше всего на свете хотел спросить его об одном: как погиб Томаш. Но страх, что этот вопрос причинит Ульриху боль, а также боязнь, что свидетелем нашего разговора станет возница, останавливали меня.

А Ульрих ехал, будто с минуты на минуту собирался заснуть, — голова его падала на грудь и глаза открывались только на ухабах и рытвинах, когда телега кренилась или подпрыгивала. Наконец возле самого замка возница остановил лошадь и сказал:

— Слезайте, приехали.

Мы спустились на дорогу, а наш возчик поехал в деревню. Я бережно коснулся плеча Ульриха. Он встрепенулся и выжидательно посмотрел на меня.

— Прости, Ульрих, не простое любопытство заставляет меня спросить о смерти Томаша, — сказал я как можно мягче и участливее. Ульрих как-то вяло и, как могло бы показаться, равнодушно, начал говорить тихо и медленно:

— Он сам себя убил.

— Как это — сам?

— Да так. Нас повели на допрос. И сначала стали показывать нам инструменты — ножи, пилы, клещи в надежде, что мы испугаемся и расскажем все, что угодно, еще до пытки. И вот тогда-то Томаш схватил нож и сам ударил себя по горлу.

Ульрих помолчал, потом добавил:

— Крови натекло — ужас. Они и сделать ничего не успели. А меня тут же угнали обратно в камеру.

— Зачем же он это сделал? — спросил Освальд.

— Сначала я думал, — ответил Ульрих, — что он боялся, что не выдержит пыток и кого-нибудь назовет. Но, наверное, дело в другом: Томаш знал, что его ждет костер, и решил умереть более легкой смертью, чем та, которую готовили ему. А кроме того, своей кончиной до допроса под, пыткой он спасал жизнь мне: мертвого ведь не заставишь оговорить никого.

— Вот эта причина и была самой главной, — сказал я.

* * *

Брат встретил меня без особых восторгов. Поглядев на тихо стоящих в стороне Освальда и Ульриха, он спросил неприязненно и сухо: